El Bab Iftar Vakti

[7] был принят за основу перевода. При цитировании
номера бейтов указываются в скобках по сплошной нумерации от 1 до 126.
69
Нарциссы надели золотые венцы, Лилии облачились в китайские шелка. В руке
тюльпана
— рубиновая чаша, Кисет бутона полон золота (бб. 30, 31).
Эти стилистические приемы исторически вернее рассматривать не как
штампованную образность, а как обязательные элементы стиха, полные богатого
содержания для читателя тех времен, как своего рода формулы или «словесный
орнамент», по выражению Д. С. Лихачева [188, 15], вызывавшие у читателя
определенные ассоциации. Набор постоянных эпитетов (начиная с общеизвестных
999, присвоенных Аллаху), стан- дартизованных метафор, устойчивых сочетаний
слов и т. п. в соединении с соответствующими стилистическими приемами
составляли каноническую литературную систему, известную поэту и его читателям
и устанавливавшую их «взаимопонимание» 28. От картины всеобщего
процветания Шейхи, рассчитывая на эффект контраста, делает резкий переход к
тому, что его, поэта, касается лично,— к своему горестному положению. Мир в
радости, а Шейхи
Пребывает все в тех же мучениях и бедах (б. 35).
С напускным простодушием автор пишет, что не надеется ни на что лучшее
для себя лично (конечно же, писал он поэму, предполагая получить от султана
по крайней мере
материальное вознаграждение). Всего несколько бейтов составляют здесь
«жалобу» или
«жалобную грамоту», как переводил А. Е. Крымский («шикайет-наме») эту особую
форму личного протеста против общих жизненных «неустройств»,
непосредственно затрагивающих автора. Она была распространена в турецком
фольклоре, а с конца XV в. зафиксирована в художественных произведениях и в
известных хрониках, а также в других сочинениях летописцев. Появление в
литературе традиционной темы жалобы поэта на
28 Все эти вопросы требуют специального рассмотрения на материале турецкой
литературы. Сходные явления в древнерусской литературе исследованы в
известных трудах Д. С. Лихачева. См., например: «Первые семьсот лет русской
литературы» '[188, 15]; «Поэтика древнерусской литературы» {189, 96, 103,
106—109, 122 и др.].
70
судьбу было в первую очередь продиктовано самой турецкой
действительностью, в избытке дававшей поводы для такого «сюжета». Но,
вероятно, и тут образцом могла послужить литература на фарси, где эта
традиция появилась гораздо раньше, и она получила развитие, например, в
творчестве Рудаки, Низами, Гур-гани и других поэтов. Шейхи достигает
лаконичности благодаря использованию приема перефразировки поговорок,
частично сохраняющихся у турок и поныне, как, например:
Светлым не станет удел его, как и лицо негра.
Дела его не достигнут цели, как и башмаки —
головы. Пока надеялся на покой — заботы обрел.
Стремясь к благополучию — беду нашел (бб. 36, 37).
Афористически выраженные рассуждения Шейхи заключает словами: «И тут
пришла ему на ум одна история» (б. 38). За этим и следует притча об осле.
Заключительные бейты — славословие султану и пожелание ему 'вечного
благоденствия—'неприметно вклиниваются в конец рассказа об осле и вызывают
ряд ассоциаций с тем, что сказал поэт во «вступлении». Тогда-то и раскрывается
суть явлений, важных не только для поэта лично, но и для всего общества, суть
всего того, что послужило истинной причиной к созданию самой поэмы.
Применяя прием утверждения от обратного, Шейхи в заключение обращается к
самому себе с советом прервать жалобы и стенания (чего он формально и не
делал,— он «просто» рассказывал притчу об осле). Автор выражает надежду на
то, что султан и так все поймет: он=де знаток тонких мыслей (niiktedan), остается
лишь молиться о благополучии шаха.
У поэта много забот. Он называет «несообразными» (nasaz) порядки в стране,
где возвышают невежд, а людям способным, опытным выпадают на долю только
стенания и мольбы (б. 124). Более того, Шейхи называет «неправильным» (bt-
ihlas) мир, где людям образованным (arif) не находится места и они оказываются
не у дел (haric), так как простые неродовитые и недостойные невежды (ami)
оказываются приближенными к правителю, избранными (has).
Заключительный бейт — благопожелание в
адрес 71
шаха — после этих слов воспринимается как обязательная каноническая
формула, которой приличествует заканчивать поэму. Но здесь она,
пожалуй, не лишена иронического оттенка.
Таким образом, мысли, намеки, содержащиеся в обрамлении притчи,
непосредственно касаются не только событий из жизни самого поэта, но и
некоторых общественных явлений. Эти бейты корреспондируют с рядом стихов
Шейхи в его диване, где поэт тоже сетует, что настали плохие времена. Неправые
порядки обесценивают истинные ценности (образованность, высокую
нравственность, поэтический талант и т. п.) и возвышают низменных людей,
превыше всего ставящих имущественное положение, деньги и т. п., людей, не
склонных задумываться о смысле жизни, о положении дел в государстве и т. д.
Итак, рамка повествования дает ключ к пониманию истинной причины создания
поэмы, позволяет рассматривать «Книгу осла» как аллегорическое изображение
действительности. И вряд ли можно согласиться с теми, кто полагает, что Шейхи
писал ее с единственной целью получить от высокого покровителя
вознаграждение, и тем самым
«компенсировать» себя за испытанные злоключения [7; 28; 42 и др.]. Существует
несколь- ко версий этих событий; о них писали все авторы тез-кире и некоторые
историки.
Рассказывают [78, 141 а и др.], что в благодарность за излечение султан одарил
Шейхи: дал ему в качестве тимара (ленного владения) деревню Докузлу (или До-
кузлар) с восьмью тысячами акче дохода, Поэт отправился туда, по дороге на
него напали прежние хозяева этого поместья (по другим источникам —
подосланные ими разбойники), отняли все достояние и до полусмерти избили.
Еле живой вернулся Шейхи в столицу, написал
«Хар-наме», поднес стихи султану и был щедро вознагражден.
По другой версии [80, 52—54], виною всех бед поэта была зависть придворных
недоброжелателей, пытавшихся любым способом лишить Шейхи большого
расположения султана, который намеревался даже сделать его своим везиром.
Султана уговорили прежде чем определить поэта на этот высокий пост
подвергнуть его нелегкому испытанию. Шейхи предложили сделать
72
стихотворный перевод на турецкий язык любой поэмы из «Пятерицы» Низами.
Когда поэт прочел султану первую тысячу бейтов из «Хоорова и Ширин», тот
щедро одарил стихотворца. Шейхи решил вернуться в Гер-М'Иян, но в пути был
ограблен. Тогда он и написал «Хар-наме».
Существует еще одна история «Книги осла» [82, 2166]. Злоключения поэта и тут
объясняются кознями недругов. Когда придворные увидели, какое огромное
впечатление произвело на султана уже начало поэмы «Хосров и Ширин», была
создана легенда будто бы это всего лишь простое переложение по-турецки стихов
Низами. Поэт был глубоко оскорблен невниманием султана и своей поэмой «Хар-
наме» сказал об этом.
Таким образом, авторы всех тезкире, а за ними и все писавшие о Шейхи позднее
непосредственно связывают создание «Хар-наме» с печальными событиями в
жизни самого поэта. Весьма возможно, что существовал один из названных здесь
поводов. Но едва ли только им можно объяснить появление в творчестве Шейхи
сатирической поэмы. Стихотворец всю жизнь был тесно связан с феодальной
знатью, с самим султаном и его окружением. От высоких покровителей прямым
образом зависели его собственное благополучие, а нередко — и личная
безопасность. Такова участь средневекового придворного поэта: он тоже, в
сущности, слуга, только пользующийся влиянием и
.почетом, если угодил хозяину, и теряющий Bice — и самое жизнь тоже, — если
прогневал повелителя. Шейхи, казалось бы, почти всегда имел высоких
покровителей. И вместе с тем, не будучи «высокорожденным», он сознавал свое
подневольное положение. Пребывание при султане в чем-то оскорбляло его
чувство человеческого достоинства, вызывало осуждение неравноправного
положения людей в обществе.
Издавна, Шейхи, твоим уделом было горе-страданье.
Как исцеленья достигнешь ты плачем-стенаньем? (59,
46] — обращался к себе поэт. Подобных стихов немало в
его диване.
Привлекает внимание и глухой намек Джемали в «Добавлении» к поэме «Хосров
и Ширин»: можно по-
73
нять, что Шейхи умер внезапно и насильственной смертью; об этом же как будто
говорит и Хасан Челе-би [78, 141 а]. У Шейхи не было недостатка в недругах,
особенно после появления его «Хар-наме»; да и прежде было то же, как
показывает текст самого месневи. Поэт говорит о «нескольких наглецах, которые
противодействуют султанским указам» (б. 119), а ранее он высказывает
беспокойство: «если не будет повеленья в отношении
Докузлар, то все пропало!» (б. 117; буквально «пропали [тогда] и уши и хвост!»).
Значит, в придворных кругах шла борьба вокруг выдачи поэту султанского указа
на владение деревней, кто-то препятствовал осуществлению того, с чем поэт
связывал столько надежд, а наверное, и мечту об относительной личной
самостоятельности.
Далекий от критики социального строя в целом, Шейхи, однако, не мог не
отразить существовавших в обществе того времени острых противоречий. И,
может быть, даже вопреки исторически ограниченным взглядам автора поэма
«Хар-наме» объективно все же показала эти реальные конфликты.
В притче об осле рассказывается, как несчастный, вконец замученный тяжким
трудом осел, которому обычно и поесть-то вдоволь не удавалось, вдруг увидел на
пашне сытых и праздных быков. Он поразился такой несправедливости
(очевидной даже для осла). Рога на бычьих головах он принял за «царские
венцы». И осел задает вопросы, кажущиеся наивно-простодушными:
Отчего же на голову им венцы?
Отчего же нам только горе-нужда? (б. 59).
И осел напоминает о полезности труда своих
собратьев 29: Хоть считается осел низким, нечистым.
Но и уважаем он, раз поклажу навьючивают па пего
(б. 79). А дальше идут вопросы посерьезнее:
29 Сходный мотив восхваления полезности своего труда (как и всего своего
рода) звучал и в византийских баснях [см., например, 206, 504—505].
74
Раз В подъеме тяжестей мы равны, Так почему ж мы рогов недостойны?
Разве нет и у нас своих звезд на небе, Что на земле нам не подходят рога? Почему
же осел хуже любого быка, Как обычно говорят люди?! (бб. 80, 77, 78).
В «Хар-наме» ответы на вопросы о порядках в мире дает старый, умудренный
жизненным опытом осел. Бог, говорит он, сотворил быков для того, чтобы их
поедали. Поэтому он и дал им так много мяса и жира, и люди ценят их за это;
потому у быков и «венец» на голове. Ослам же поручено «почетное» дело —
таскать дрова и давать людям тепло. «Всё другое нас недостойно,— иронизирует
осел-мудрец.— Было бы излишеством для нас
.получить от бога не только уши и хвост, но еще и рога!» Собственный горький
опыт заставляет молодого осла согласиться с житейской «мудростью» старца,
свыкшегося со злом, и примириться с тем, что каждый должен
довольствоваться уделом, который ему предначертан.
Когда нищ осел, ему нужен ячмень,
А я ожидаю, что на голову мне возложат венец! (б. 115)
Осел горько иронизирует над со'бой: запросил себе «неположенное», вот и
наказан за такую вольность.
Не сатирическое ли это отражение порядков тех времен? Не отклик ли это на
повседневные случаи тогдашней жизни?
Не найдется ли в «Хар-наме» отзвук таких событий века, как крестьянские
восстания? На памяти поэта было крупное крестьянское движение начала XV в.,
вылившееся в ряд восстаний под руководством Бедред-дина Симави, Торлака
Кемаля, Берклюдже Мустафы и др. (подавлено к 1416 г.). Под религиозно-
мистической оболочкой движение несло в себе идеи борьбы против феодального
гнета. Вероятно, эти события и отразились в поэме: Освободился он от Гога-
смутьяна:
Ради людей меч пресекновенья обнажает [свою] сталь (6.22).
Так говорится в славословии султану и таким именно образом характеризуется
«забота» правителя о бла-
75
Ге народа30. Что стоит за этими словами? Ирония? А может быть, страх перед
мятежами,
которые не смогут изменить всей жизни и принесут лишь смуту, пагубную для
всех? Шейхи осуждал тех, кто активно выступал против султана: поэт,
несомненно, был леги- тимистом. Но всегда ли его стихи, где он осуждает мятежи
и смуту, направлены против крестьянских восстаний? Быть может, они против
междоусобиц феодалов? Возможно, что активные действия сепаратистов
вызывали неодобрение поэта? К теме противодействия султану, мятежей он
обращается и в своем диване. Привлекают внимание такие, например, строки из
тер-киб-бенда, адресованные Мехмеду I:
Пусть откажутся от мятежей; в последнее .время их было довольно! Если не
откажутся,— у шаха вселенной {их] покарать {силы]
довольно!
Пусть не своевольничают! Сделай опорой своей судьбы этого (шаха]:
Султанских милостей — канатов и пут — для них довольно! Пусть повинуется
его указу-берату все сущее: Единолично быть шахом всего мира у '[этого] хана
(силы]
довольно! (58, 46].
Между прочим, высказывается предположение [21, I, 19], что Шейхи вручил
султану этот теркиб-бенд вместе с «Хар-иаме», и речь в нем идет все о том же
печальном происшествии — ограблении поэта во время его поездки в
пожалованную ему деревню.
Шейхи понимал, в какое опасное время он жил. Недаром это прорвалось у пего в
стихах:
«О господи, пощади [нас] в это жестокое и мятежное время!» i[58, 71].
Поэт в «Хар-паме» высказывает недовольство порядками в стране и тут же,
словно бы противореча себе, пишет в панегирике, что при этом султане
неимущий и богатый обрели благополучие (б. 32). В основе это может быть
проявлением известного в средневековой литературе приема идеализации —
подстановки желаемого на место действительного, выражением идеалов как
явлений реальной жизни. Шейхи, конечно, был далек от признания
необходимости социальных перемен. Он верит, что султан в силах исправить
порядки
Кстати, этот бейт может быть одним из доказательств того, что месневи было
поднесено не Мураду II, а Мехмеду I, при котором были подавлены названные
восстания.
76
в стране, не выходя за рамки существующей власти.
«Неустройства в жизни» показаны через восприятие их теми, кто трудится, кто в
равной мере со всеми имеет право па счастье. Поэтому-то в притче говорится
(правда, от имени существа неопытного, не знающего жизни) о справедливом,
равном для всех вознагражде- нии за труд в меру приносимой им пользы. И
следует по достоинству оценить эти гуманистические идеи, высказанные Шейхи
еще в начале XV в.
Не случайно близкие народным чаяниям идеи, нашедшие в'ыражспие в
сатирическом произведении, получают и «демократические» формы
выражения, во многом опирающиеся па фольклор.
Сатира издавна была тесно связана с народным творчеством. Если впоследствии
эти связи приняли более сложные формы, то первоначально они проступали
весьма непосредственно. В этом отношении «Хар-наме» представляется нам
убедительным примером.
Составляющая основу поэмы притча об осле сюжет-ио опирается прежде
всего на фольклор. Трагикомическая фигура осла, пожелавшего лучшей
жизни, а вместо этого лишившегося даже собственных ушей, широко известна
народам Востока.
У турок, например, по сей день бытует поговорка: «Рога искал — ушей лишился»
(«Boynuz isterken — kulaktan ciktim») [222, № 3137, 94]. Собственно, то же мы
встречаем и в поэме: «Boynuz umdum kulaktan aynldim» (б. 112).
Издатель текста поэмы и ее исследователь Ф. К. Де-мирташ, не приводя
доказательств, утверждает, что «тему» своей поэмы Шейхи заимствовал у
гератского автора эм'Ира Хусейна Гази (ум. в 719 г. х., или 1319— 1320 г.) 3I. В
сочинении этого автора «Припасы
путников» («Зад уль-мюсафирин») есть такой рассказ (в 6 бейтов на
персидском языке), цитируемый по записи па полях одной стамбульской
рукописи:
«Жил бесхвостый осел. Затосковал он однажды, что у него нет хвоста. Начал он
молча бродить, искать всюду хвост. Нежданно ему попалось на пути засеянное
поле. Но хозяин пашни из укромного уголка уви-
31 Вслед за ним повторил это утверждение А.
Гёльпынарлы [12, 13]. 77
дел осла. Тотчас он выскочил и отрезал ослу о>ба уха. Бедный осел, ища хвост,
лишился ушей. Кто преступает свои пределы, в конце концов заслуживает этого»
[7, 373—374].
Вполне возможно, что весьма эрудированный Шейхи знал и этот коротенький
рассказ- анекдот, созданный за сто лет до «Хар-наме». Не следует, однако,
забывать, что корни этой притчи уходят к арабам, у которых и ныне существует
та же поговорка, что и у турок. Но едва ли необходимы в данном случае поиски и
установления формальных связей прежде всего вне родной словесности. Своя
собственная устная поэзия так заметно воздействовала на создателя этого
произведения, что следы ее в поэме обнаруживаются глубже, чем в прямом
сюжетном сходстве. Народные истоки притчи определяют удивительно живые
краски, которыми нарисована вся эта внешне простая история, и прежде всего ее
главный «персонаж». Как уже говорилось, в пределах рамки повествования автор
использует пышные метафоры, абстрактные гиперболы, традиционные приемы
«классической» письменной поэзии. В самой же притче язык проще, образы
жизненно достоверные, порою несколько натуралистические. Вот перед нами
тощий, замученный осел:
Пи шерсти у него не осталось, ни мяса,
Под поклажей шкура утонула в крови (б. 42).
Еще несколько точных штрихов усиливают впечатление немощи
несчастного осла: Обвисли губы у пего, отвисла челюсть;
Устает, если муха на спину сядет
ему... На ушах его — стая ворон,
На больных глазах его — туча мух (бб. 44, 46).
Но вот ослу привалило счастье: он впервые в жизни попал на пшеничное поле.
И автор находит уже иные средства для выражения чувств осла и его
состояния, его энергичных действий:
Жадно хватая, [колосья] Вместе с землей вырывал вьючный осел... Поел он, набил
живот, покричал, Покатался на спине, повалялся (бб. 96, 98).
78
Здесь все достоверно, все натурально. Используя афоризм «Когда блага достиг,
горе без песни» («Ni'am obdukta bi-nigam gamdur»), Шейхи переходит к описанию
восторга, который охватил осла, впервые в жизни утолившего голод (да еще
пшеницей!), и пишет с юмором:
А потом — кипели в нем страсти! — Сложил он мелодию ушшак 32. Он орал во
всю мочь, протяжно, пронзительно, Вольный начать ![петь], когда вздумается.
Когда исторгнул осел безобразные звуки, Показалось хозяину пашни, что настал
Судный день
(бб. 101, 102, 104).
Комический эффект здесь достигается сталкиванием, сопоставлением
«высокого» и
«низкого». Осел вообще не герой для «серьезной» средневековой поэзии,
призванной изображать возвышенное; отсюда эта фигура есть постоянный
источник комизма в поэме. Сытый осел радостным ревом «в духе классической
мелодии» оповещает мир о своем счастье. А перепуганный хозяин принимает эти
«безобразные» звуки за рев трубы ар- хангела Гавриила, возвещающего о конце
света.
Со сценами бытового характера выразительно контрастирует прием
пародирования
высокого стиля. В таком духе выдержана речь молодого осла, обращенная к
старому; здесь гипербола звучит явно иронически:
Ты совершенство среди ослов,
Ты и шейх, и умнейший, и
добродетельный!.. Ты .предводитель в
.пристанище верующих, Ты прославлен
среди ослов благочестивых.
Ты — образец для хатибов.
Даже дыханье твое приятно
благовоспитанным. Ты — осел, нет
сомненья, ты вечный мудрец!.. (бб. 69,71—
73).
Народная основа притчи об осле дала своеобразную окраску языку этого
месневи. Современный читатель, естественно, замечает архаичность языка
Шейхи. Но любопытно, как относился к языку произведений Шейхи в XVI в.
Лятифи: «Стиль его в касыдах и месне-
32 Название классической мелодии мажорного
характера. 79
ви отличен и превосходен... Но в русле газели у него старинная манера; стиль его
устарел» [82, 21ба]. К тому же, по мнению Лятифи, поэт употреблял слова и
выражения «древних огузских народов и такие, которые были свойственны диким
племенам», и встречались только в языке деревенских жителей. Иными словами,
Шейхи употреблял в поэтической речи архаизмы (вероятно, тюркизмы) и
диалектизмы. Потому, по словам того же Лятифи, эти особенности представлялись
читателям «странными» и даже «пугающими». Автор тезки-ре, очевидно, имел в
виду «избранных» читателей, которым язык народа казался не совместимым с
высокой поэзией. Шейхи, кроме того, упрекали в резкости некоторых выражений,
в отсутствии в стихах изящества. Но Лятифи смягчил упрек словами: «В те
времена в турецком языке не было такого изящества речи, а в стихах поэтов той
эпохи — такого красноречия» [82, 216а] (Лятифи ведет сравнение, конечно, по
отношению к XVI в.). Важно отметить, что спустя столетие после смерти поэта
знатоки отмечали народность его языка и его «старомодность», с точки зрения
того века, когда пышность стиля на манер тогдашней персоязычной поэзии и
изощренность лексики уже считались достоин- ствами и турецкого стиха.
С тех самых пор некоторые турецкие литературоведы недооценивали значение
этой поэмы. Так, Исмаил Хабиб Севюк писал: «В простых, незамысловатых
символах „Хар- наме" Шейхи прекрасно показаны те интриги, которые творила в
его время зависть, из-за соперничества в карьере, среди тех, кто занимался
литературой» [57, .36]. Через четыре десятилетия после него другой
литературовед—Бехчет Неджатигиль уже отчасти признает общественное
звучание этого меспеви: «„Хар-наме" с его четким насыщенным стилем, с его
сдержанными и пристойными насмешками над эпохой и над его личными
противниками, стоит во главе лучших произведений нашей литературы» [47,
203]. Ахмет Кабаклы называет «Хар-наме» единственной в своем роде
юмористической басней, написанной по личным мотивам, где животные
представляют человеческие характеры и страсти, а мораль басни якобы в том,
что люди действительно неравны от рождения: одни созданы для жизни в
довольстве, а другим не избавиться от
80
нужды, что бы они ни предпринимали. Не поняв истинной позиции Шейхи,
турецкий литературовед подменяет ее прописной моралью господ,
выраженной в словах старого осла. Далее утверждается, что Шейхи как
баснописец не имел последователей и лишь четыре с лишним века спустя, в
эпоху Танзимата, турки стали писать в этом жанре в подражание Лафонтену
[23, II, 225].
Васфи Махир Коджатюрк считал, что сравнить «Хар-наме», этот «безупречный
маленький шедевр» в жанре басни, можно только с произведениями Лафон-тена.
Однако и он
отказывался относить это месневи к сатире, так как не заметил объекта, против
которого направлено «острие» поэмы: он увидел лишь две «конкретные» фигуры
— старый осел и молодой [33, 211].
Таким образом, все еще иногда возникает вопрос, правомерно ли считать
«Книгу осла» сатирическим произведением. Положительный ответ возможен
при соблюдении историчности в подходе к «Хар-наме», как вообще и к другим
произведениям турецкой сатиры и юмора. Необходимо считаться и с
синкретичностью поэмы. В ней сатира переплетена с юмором, комическое с
трагическим и т. д.
Юмор окрашивает фигуру главного «героя», сказывается, например, в
простодушной наивности его вопросов, умных по существу, во внешнем
«слишком» правдоподобном для тогдашней поэзии проявлении эмоций («телячий»
восторг всласть поевшего осла) и т. п.
Богатый оттенками юмор иногда приобретает у Шейхи трагическое звучание:
герой всегда бедствует, а за недолгой радостью, свидетелем которой становится
читатель, осла ждут новые, худшие несчастья.
Трагизм положения приходит в притче в комическое несоответствие с
избранным способом протеста, с попыткой осла подняться над своим
бедственным состоянием, на которое он обречен. Эта жизненно правдивая
ситуация, эта близость трагичного и смешного есть в то же время подлинно
народная черта художественного творчества.
Автор сатирически осмеивает само социальное неравенство, выраженное в
противопоставлении праздности и труда, сытости и голода и т. п. За этим стоит
авторское неприятие одного из основных противоречий обще-
6 Ь. И. Маштакова 8J
ства; прямо не высказанное, оно составляет пафос всего произведения.
Поэма Шейхи «Хар-наме» будила передовую мысль, способствуя развитию
критического взгляда на действительность. Это интереснейшее произведение
турецкой литературы оригинально аллегорическим отображением жизни. В его
поэтике традиции
«классической» литературы соединились с фольклорными элементами. Поэма
безусловно заслуживает того, чтобы ей было отведено подобающее место в
истории турецкой литературы.
Глава II
МЕСИХИ. ЕГО ПРЕДШЕСТВЕННИКИ И СОВРЕМЕННИКИ
Турецкая литература примерно со второй половины XV в. вступила в новый,
длившийся более столетия, этап, который уже давно называют «золотым веком»
в ее истории. Это образное обозначение высшего подъема в словесности
средневековой Турции, думается, скорее эмоциональное, чем научное.
Недаром еще В. Д. Смирнов решительно возражал против такого определения
литературы эпохи Сулейма-на I (1520—1566). «Никто из ориенталистов не
аргументирует это указанием на глубину мысли и красоту формы», — писал
ученый в 1873 г. [158, № 127, л. 136]' и пояснял, что .период характеризуется
только большим оживлением литературной деятелыности [158, № 127, л. На].
Сами турки строго судили о поэзии века. Это видно хотя бы по тогдашним
тезкире, прежде всего по сочинению Лятифи (позднее в «Очерке» оно широко
цитируется ученым). В. Д. Смирнов обращал внимание на то, что вызвавшие
литературный .подъем «жизненные условия носили в себе зародыш
долженствовавшего вскоре наступить упадка и разложения во всех сферах
государственного и общественного строя Турции. Явление это не замедлило
сказаться в литературе турецкой...» [160, 482].
Общие процессы в истории турецкой литературы и многие частные ее проблемы
изучены так мало, что все еще затруднительно дать серьезное обоснование
концептуальных положений, касающихся существа разви-
1 Подробнее о литературоведческих материалах архива ученого см.: Е. И. М а ш
т а к о в а, В. Д. Смирнов — исследователь турецкой литературы (151].
6* 83
тий художественной словесности турок. Однако ПОЯВИЁ-шиеся за последние годы
книги и статьи (уже частично упоминавшиеся нами) позволяют теперь строить
научные гипотезы.
Так, идея существования этапа Возрождения в литературах Востока, выдвинутая и
поддерживаемая рядом советских ученых, нашла на турецком материале своих
сторонников в лице И. В. Боролиной [135; 136] и болгарского ученого Р. Молдова
[153]. Не вдаваясь в существо самой идеи, следует признать, что она позволила
как бы заново увидеть и оценить многие уже известные факты из истории
литературы и культуры Тур- ции и ввести в научный оборот новые материалы.
Однако нужно еще приложить немало труда, чтобы оставленные пока без
внимания другие важные факты и явления в истории литературы Турции (с пашей
точки зрения противоречащие возрожденческим идеям) нашли свое место в этой
системе взглядов и получили должное объяснение. Рассмотрение же существа
этой серьезной и сложной проблемы требует специальных глубоких изысканий.
Итак, турецкая письменная .литература, условно говоря, со второй половины XV
в. существовала в новом качестве. Оно определялось и явлениями общественной
жизни, и развитием классических литературных традиций, и запросами основного
«адресата» этой поэзии и прозы, и многими другими факторами.
Османское государство к концу XV столетия стало могущественной империей.
Территориальные завоевания активизировали ее экономическую жизнь. Богатея,
Турция стремилась великолепием и пышностью двора еще более утвердиться в
качестве первой и главнейшей державы Ближнего Востока. Это обусловило и
особый «настрой» собственно придворной литературы. Ее служебный характер
сказался в том, что панегирические сочинения заняли в ней весьма значительное
место. Выработалась целая система специфических образов и тропов, которые,
постепенно теряя качества новизны и непосредственности, становились набором
условных технических приемов, закреплявшихся за определенными темами и
формами. Клише с готовых, испытанных временем и поэтической практикой
образцов сочетались с крайней усложненностью стиля художественной сло-
84
Ёесности вообще. Насыщение языка литературных произведений арабскими и
персидскими лексическими заимствованиями приняло столь чудовищный
характер, что сделало его непонятным для турок, не имеющих высокого уровня
образованности и начитанности в арабской и особенно персидской литературе.
Неестественность такого положения в турецкой поэзии и прозе уже осознавалась
некоторыми писателями, как, например, Махреми (ум, в 1535 г.), Назми (ум. в
1548 г.) и др. Зачинателем упрощения в этой области выступил в конце XV в.
Висали. В следующем столетии эта тенденция получила свое дальнейшее
развитие А стала называться борьбой за «общедоступный турецкий язык»
(«тюрки-и басит»).
Некоторые турецкие писатели, решая определенные идейно-эстетические задачи
в своей художественной практике, способствовали выявлению и закреплению
начал единого литературного языка, сложившегося, как таковой, примерно к
концу XV в.
Литературная регламентированность поэзии помимо других обстоятельств
направлялась еще и модой па все персидское, достигшей в этот период
максимального развития. Как мы помним, начало этому было положено в первые
века существования турецкой поэзии.
Увлечение всем персидским, воспринимавшимся как мерило ценности в области
литературы, приняло в придворных кругах крайнее выражение. Независимо от
художественной ценности любое произведение персидской литературы
приобретало в глазах турок высокое художественное значение. Поэтому Е. Э.
Бертельс имел основание писать, что турецкие поэты XV в., помимо классиков,
«ориентируются на персидских авторов, в истории персидской литературы
занимавших очень скромное место» [170, 214].
Известен, например, и такой трагикомический .факт, впервые сообщенный
тезкире Лятифи и Сехи. Турецкий поэт второй половины XV в. Л я а ли родом из
То-ката некоторое время учился в Персии и по возвращении довольно долго
выдавал себя за перса. Он стал шейхом в одном стамбульском текке и был
допущен на личные меджлисы Мехмеда II. «Подлог» обнаружился, и Ляали
тотчас с позором изгнали отовсюду. На это
«самозванец» ответил сатирой, где
говорится, что 85
в Турции персов встречают с почетом и возвышают лишь за то, что они родом из
Персии. Не зря, говорит поэт,
Каждый из персов, кто в Рум прибывает,
Полон надежд стать везиром или санджакбеем [21, I, 217].
Эстетические вкусы тех, кто регламентировал придворную поэзию и прозу как
литературу для избранных, нивелировали своеобразие турецких авторов,
подгоняли их творчество под персидский шаблон.
Турецкие поэты, некритически воспринимавшие всю персоязычную словесность,
рабски следовали ей и в поэтике, и в идейно-художественном отношении; в своем
творчестве они обращали литературные каноны в набор мертвых штампов. Такой
подход к иноязычным заимствованиям и литературным традициям вредил
поступательному движению турецкой литературы. Он сдерживал кристаллизацию
и развитие в ней национальных начал, особенно важных для ее будущего.
В то же время творческое усвоение турецкими поэтами и прозаиками всего
лучшего, прогрессивного в пер-соязычной литературе было весьма
плодотворным для укрепления основ национальной художественной
словесности.
XV век для турецкой литературы прошел в значительной мере под знаком
обращения к традициям Низами. Новым стимулом послужило создание поэтом
Шейхи уже известного нам месневи «Хосров и Ширин» на основе одноименного
произведения Низами. Позднее в Турции стали популярны стихи Джами (1414—
1492), которым особенно увлекались в придворных кругах: как дань восхищения
его лоэзией Мехмед II и БаязидП даже выплачивали Джами своего рода пенсию.
К концу века в Турции была уже хорошо известна поэзия узбекского классика
Алишера Навои (1441 — 1501). Она вызвала многочисленные подражания и
прямые «ответы» (назире) на его стихи. Первым в этом был Ахмед-паша, за ним
последовали и другие. По мнению специалистов, Навои явился
основоположником сатирического направления в 'узбекской литературе [164, 67;
198, 79 и др.], которое в его времена становится особенно популярным. Поэт, в
чьем творчестве соединились богатый опыт классической персоязычной
86
литературы и традиции тюркоязычной поэзии, проявил себя подлинным
новатором также в области сатиры и юмора. Он обратился к сатирическому
изображению как к средству выражения прогрессивных идей [164, 67], пишет А.
X. Абдугафуров, автор двухтомного труда о сатире Навои [163]. В его творчестве
социальная сатира органически сочеталась с критическим отношением к
действительности. Художественно совершенная и многообразная по форме, она
создавалась на языке, тогда достаточно понятном туркам.
Последнее обстоятельство могло сказаться самым непосредственным образом на
той же области турецкой литературы, поддержать в ней прогрессивные
тенденции. Бросается в глаза, например, общность объектов сатиры: паразитизм
придворных кругов, лицемерие и продажность «дельцов от религии» (шейхов,
кадиев, захидов-от-шельников и др.), лжеученые, льстивые поэты-панегиристы,
искусные в плагиате, и пр. Много схожего и в приемах сатирического осмеяния, в
нередкой слитности сатиры и критики, в частом использовании приемов
«несмешной сатиры», в соединении сатиры с дидактикой и другом. Все это было
бы полезно проследить на конкретных примерах, занявшись
вопросом специально.
Живая связь с литературами, родственными по языку, а также
иноязычными, имела продолжение и в дальнейшем.
В турецкой литературе, по мере развития и обогащения ее в жанровом
отношении, расширились рамки социальной ориентации: она уже адресовалась
к демократическим кругам города. В поэзии и прозе появлялись и постепенно
накапливались самобытные черты, послужившие основой для развития в
будущем особенностей литературы национальной. В литературе, связанной с
интересами городских трудовых слоев, были популярны сатира и юмор,
которые, как известно, со временем все более проявляли приметы своей
национальной принадлежности. Вот почему по необходимости в книге иногда
речь заходит о национальных элементах >в литературе турок.
Живые силы литературы развивались в условиях доминирующего положения
религии в духовной жизни турок. Передовые умы своего времени, вынужденные
считаться с этим, умели, выражая свои суждения, об-
87
ходить жесткие религиозные регламентации, действовавшие и в
литературе. Светская власть тоже направляла развитие литературы в
своих интересах. Она покровительственно относилась к «изящной
литературе» нужного ей образца.
Меценатство приняло широкие размеры в столице и провинциальных центрах.
Оно могло исходить и от самого султана или его приближенных, таких, например,
как близкий друг Баязида II Мюейед-заде (1456—1516), сам писавший неплохие
стихи.
В таких условиях (обрисованных здесь лишь в самом общем виде)
развивалась художественная словесность средневековой Турции.
Литературу XV в. представляет прежде всего творчество нескольких поэтов,
выделявшихся среди множества стихотворцев того времени (Лятифи,
например, назвал имена трехсот поэтов, которых дало лишь одно столетие до
1546 г.).
Образцом поэзии турки считали тогда творения Ахмед-паши (ум. в 1497 г.). Где
бы ни находился по долгу службы Ахмед-паша, он всегда был в центре
литературной жизни, объединяя вокруг себя местных поэтов. Касыды, газели и
особенно мюребба (строфические стихотворения, в которых каждая
четырехстрочная строфа завершается единым «припевом»), вошедшие в его
диван, привлекали свежестью, непосредственностью изображения радостей
жизни и любовью к человеку. Среди этих стихов встречаются и юморески
(нюкте).
Стихи Ахмед-паши были популярны у его современников не только на родине, но
и за ее пределами, у стихотворцев Хорасана, например. Они оставили заметный
след в творчестве многих турецких поэтов и вызвали множество подражаний. Сам
Ахмед-паша высоко цегаил поэзию Хафиза, Камола Худжанди и Салмана Саведжи.
Он писал назире на известные турецкие стихи (например, на касыду Шейхи с
редифом «Kerem»).
Вообще искусство литературного подражания (на-зиреджилик) было в то время
необычайно развито. Так, пользовались известностью своеобразные газели
Неджа-ти и Михри Хатун с редифом «gitme gil», являющиеся
88
назире на газель Шейхи с таким же редифом, входящую в его месневи «Хосров и
Ширин». У бесталанных же стихотворцев назире превращалось в литературное
штукарство.
Из двух упомянутых поэтов, занимавших видное место в литературе,
первенствовал Неджати (ум. в 1506 г.), принадлежавший к школе Ахмед-паши,
хотя во многом и отличавшийся от своего учителя. Он менее догматично
относился к литературному канону, был самостоятельнее в выборе тем и
сюжетов, часто отдавая предпочтение тому, что подсказывал народный вкус, что
было связано с провинциальной жизнью. В языке Неджати заметны следы
кастамонийского диалекта.
Стихи Неджати, лиричные, искренние, сами послужили основой для многих
подражаний.
На его стихи писала назире горячая почитательница Неджати — поэтесса Михри
Хатун (ум. в 1506 г.), многое воспринявшая из его поэзии. Ее лирические стихи,
где она свободно и страстно говорит о своих переживаниях, связанных с
горестями и радостями любви, полны своеобразия. Ее гнев против кодекса
мусульманской морали, жестоко уродовавшей душу и жизнь человека, протест
против бесправного положения мусуль- манской женщины часто находили выход
в резких насмешках, в язвительных выпадах в адрес «блюстителей
нравственности»,— мухтасибов, лицемерных чиновников от религии и ханжей
любого звания, (как мы знаем, это было давним мотивом в турецкой поэзии). В
своей неравной борьбе поэтесса не жалела иронических красок или сарказма,
когда расправлялась с противниками. И те жестоко отплатили ей, незаслуженно
ославив ее, а ее стихи объявив непристойными 1194, 5—71]. Видимо, этим можно
объяснить, почему высоко чтимый ею как поэт и литературный наставник
Неджати ответил Михри Хатун эпиграммой:
О ты, слагающая назире на мои
стихи, Смотри, не преступай пределы
приличия. Не говори: «Вот по
размеру и рифме Мои стихи близки
Неджати».
Хотя и по три (согласных] буквы в словах
«Стыд» и «Знанье», но разве значат они одно? (21, I, 74].
Нередко в подобных эпиграммах и пародиях или в назире раскрываются
взаимоотношения людей, коиф-
Ликты, существовавшие меЖду пнмй, или их вкусы и пристрастия. Это позволяет
составить некоторое представление о литературной жизни эпохи, о самой
литературе и, в частности, о юморе и сатире, занимавших заметное место в
произведениях разного характера и разных жанров.
Поэт Халили (ум. в 1485 г.) интересен нам как автор «Книги разлуки» («Фыркат-
наме»). В этом месневи от первого лица просто и искренне рассказывается о
любви героя. Автор насыщает повествование жизненно достоверными сценами,
говорит о своих скитаниях по стране, дает живые зарисовки природы, городов и т.
д.
На этом фоне разыгрывается забавная история. Герой внезапно влюбляется, и это
становится для него настоящим бедствием: ни работа, ни учение не идут ему на
ум. Но повествование об этом приобретает не романтическую, а комическую
окраску: герой в смятении обращается с упреками к своему сердцу и глазам,
которые «повинны» в том, что его поразила любовь к жестокой красавице. А те
комично оправдываются, сваливают вину друг на друга2. Не найдя виноватого,
герой решает отказаться от нежданной и обременительной для него страсти. За
этим следует цепь приключений, где тесно сплетается волшебное и реальное [33,
229—231]. Большое место в литературе Турции XV в. занимали сочинения на
моральные и религиозные темы. Авторы этих произведений, адресованных, как
правило, самому широкому кругу читателей и слушателей, ставили перед собой
определенные идейно-эстетические задачи. Создание книг, доходчивых
и в то же время занимательных, отвечающих народным вкусам и запросам,
предъявляло особые требования к их языку, стилю и поэтике. Здесь-то и кроются
истоки
сравнительно простого языка этих произведений и художественно-
изобразительных средств, созвучных фольклору. Так, Джеляль Му-хибби (даты
жизни неизвестны) в своем месневи (написанном, видимо, в середине века) на
весыма распространенную в такого рода сочинениях тему рождения
2 Обратим внимание на сходство этого сюжета с юмористической газелью Навои в
его
«Сокровищнице знаний» («Хазойинул-маоний») — в позднейшей редакции его
дивана, завершенной между 1492 и 1498 г. {197, IV, 601].
90
пророка, следующим образом выразил свою авторскую позицию:
Грубовата моя турецкая речь
И с изъяном размер в стихах [33, 268].
Но обращаясь к самому себе, поэт объясняет свою задачу:
«Так просто 78, 141а].
Наиболее известно «Хосров и Ширин» (около 6400 бейтов), незаконченное
автором22. Поэма написа-ма на сюжет, широко известный на Востоке, бытующий
там и по сей день в произведениях литературы и в фольклоре; она является
непосредственным назире (ответом) Шейхи на одноименную поэму Низами.
Об этом месневи писали все, кто обращался когда-либо к творчеству поэта.
Австрийский востоковед И. Хам-мер, положивший начало изучению Шейхи за
пределами Турции и уделивший ему довольно значительное место в своих трудах,
основное внимание сосредоточил именно на этой .поэме [105, I, 104—108; 106, I,
309]. То же находим в труде Э. Дж. Гибба [103, I, 299—335]. Считая поэму только
переводом одноименного сочинения Низами, он все же отметил исключительное
значение ее для турецкой литературы.
Польский ориенталист
A. Зайончковский показал историю бытования этого сюжета у турок [223].
А. Бомбачи [95, 255], С. Пласко-вицка-Рымкевич [120, 60] и другие признают
оригиналь- ность этой поэмы Шейхи.
После В. Д. Смирнова, первым из русских исследователей рассказавшего о
Шейхи [160, 474—475],
B. С. Гарбузова [139, 60—88; 140, 39—45] охарактеризовала это произведение
как переложение или, точнее, «вольный пересказ» поэмы Низами23. Она
показала само- бытные черты в трактовке турецким автором образа главного
героя, а также отметила внутреннее сходство Фар-хада у Шейхи и у Навои.
Узбекский поэт создал одноимен-
22 Долгое время считалось, что за Шейхи поэму дописал его близкий
родственник Джемали. Опровергая это общеизвестное положение, Фарук Кадри
Тимурташ в своем исследовании этой поэмы [220, 55—59] на основании
найденной им рукописи доказывает, что месневи «Хосров и Ширин» было
закончено поэтом по имени Руми (XVI в.). Джемали, живший на 75—80 лет
позднее Шейхи, поместил в конце поэмы
«Приложение» или «Добавление» («Зейль»), рассказав о смерти Шейхи и
дописав, как требовалось по этикету, восхваление султану.
23 К такому же выводу пришел и Фарук Кадри Тимурташ в результате
сравнительного изучения темы «Хосров и Ширин» у Шейхи и Низами ![221, 25—
34]. В общем такой же взгляд на эту поэму у Р. Моллова (152, 231—244], v Г. А.
Горбаткиной в ее специальном исследовании темы

[7] составлен по пяти спискам поэмы,
находящимся в стамбульских хранилищах рукописей, издан в латинской графике
с указанием разночтений; к исследованию привлечены важнейшие тезкире и ряд
сочинений турецких историков.
64
сменяли друг друга на троне, усилились сепаратистские действия феодальных
правителей крупнейших районов Чалой Азии. Все это едва не привело к распаду
государства. Только при Мехмеде I (1413—1421) и Мура-де II (1421 —1451) вновь
начинается процесс объединения земель Малой Азии, турки снова приступили к
внешним завоеваниям.
Заметен в эти годы и новый подъем культурной жизни, сосредоточившейся в
основном при дворе султана и во дворцах его приближенных. Становилось
обычаем собирать на меджлисы (беседы) ученых и поэтов. Эти встречи
сопровождались чтением стихов и
«развлекательной программой». Литературное меценатство входило в моду.
Большое развитие получили касыды, создававшиеся обычно в честь султанов и
других по- кровителей из феодальной знати, чем предопределялась
панегирическая окраска стихов. Эти оды носили по преимуществу характер
религиозно-философский, тогда как газели все больше выражали лирические
переживания поэта. Здесь, как и в других жанрах, турецкие поэты широко
обращались к философии суфизма в разных его толках и направлениях и к
суфийской образности. Продолжалось обогащение турецкой поэтики, выработка
литературных нормативов.
Диван Шейхи выделялся среди других стихотворных собраний того времени
ясностью мысли и четкостью формы (в пределах поэтических канонов). Его
касыды, посвященные гермиянским правителям и знати, а также султанам-
османам, считались тогда образ- цовыми. В них чувствовалось личное волнение,
искренность чувств поэта, особенно в мерсие на смерть Ахмед-паши Мустафы —
одной из первых на турецком языке элегий. Лирические стихи Шейхи
философичны, в значительной мере окрашены суфийской символикой [135, II,
367—368]. По отзыву Сехи, «Слова его (Шейхи.— Е. М.) достигли предела
краткости. Людям праведным книга его приятна. Стихи его традиционны» [2,
158]. Последнее по тем временам, как мы помним, было даже похвально.
Касыды и газели Шейхи встречали хороший прием, но все же самое
значительное в творчестве поэта — его месневи. Это понимали и авторы
старинных тезкире. Хасан Челеби писал, например, в 1586 г., что лириче-
5 Е. И.
Маштакова 65
ские стихи «шейха поэтов» знали все, по особо Ценились его меспеви

nest...

190765 190766 190767 190768 190769