Krepeli Ombre

Отар Чиладзе
Годори
Роман

Перевод: Александр Эбаноидзе


И восстанут дети на родителей, и умертвят их.

Матфей (10—21)



Часть первая



1

В результате Великий царь взял и постригся в монахи — плюнул на земную юдоль, сложил подле Светицховели махонький скит и, постриженный под именем Афанасия, разве что изредка поглядывал оттуда на свою страну, заплутавшую среди трех сосен, оборвавшую постромки и покатившуюся под гору; теперь ему не нужны были ни жена, ни братья, ни сыновья с невестками; похоже, он осознал, какой чудовищный грех совершил пред Господом и перед державой, не свернув родне шеи, пока был при власти, и теперь был готов любой епитимьей, любою мукой искупить тот грех, но, к счастью для царя-инока, судьба распорядилась так, что он вскорости преставился, и к тому времени, когда Лодовико из Болоньи добрался до Грузии, его потомки вконец распоясались и уже без зазрения совести, даже с каким-то упоением рвали на куски свою родину подобно стервятникам, терзающим тушу павшего при дороге осла.

С тех пор рушилась, разваливалась, рассыпалась, утекала между пальцев держава предков, собранная и выстроенная кровью и потом, мечом и книгой, терпением и волей. Поток влек ее, как щепку, ветер подхватывал подобно соломинке, страну — владение двух царей, четырех владетелей — мтаваров, одного атабага1 и несметного числа князьков и дворян-азнауров, — не умевшую укротить их пустую, беспочвенную спесь, утолить ненасытную жадность, унять жестокость и коварство Надрывались трубы, ныли дудки, стонала зурна и лопались туго натянутые толумбасы. От села к селу, от двора ко двору сгоняли юношей и девушек для отправки на невольничьи рынки Алеппо и Стамбула Кони с пеной на удилах скалили зубы и выкатывали белки Черные от сажи стражники бегали вдоль крепостных стен, вглядываясь через бойницы в подступающие ватаги и не понимая, на кого лить кипящую смолу, а кому поднести ключи от крепостных ворот. Они не страну защищали от неприятелей, а разбойников от погони, но тут-то и возникали трудности — попробуй отличить разбойника от преследователя, а преследователя от разбойника, когда преследующий назавтра обернется разбойником и наоборот. Поэтому стражникам приходилось смотреть в десять глаз и слушать в десять ушей, дабы не обмануться, не прогадать и урвать свою долю. Что же до преследователей, галдящих под крепостными стенами, то они недолго толкались у запертых ворот и, боясь подвернуться под горячую руку, поджав хвосты, убирались восвояси — поразмыслить на досуге, взвесить все и, коли прежняя дорожка себя не оправдала, встать на новую, из ловца превратиться в ловимого, из пахаря — в разбойника. Не стало больше ни друзей, ни врагов, ибо все были и друзьями, и врагами одновременно: сегодня друг, завтра враг, в зависимости от обстоятельств. Словом, никто ничего не знал наперед. А еще точнее — лучше бы не знал и того, что было. Вот почему все прикидывались слепыми или сознательно отводили глаза, причем не только перед другими, но и наедине с собой, а от самообмана еще пуще мельчали, еще ниже опускались и гаже разлагались все от мала до велика, а это увечило их и духовно, и физически. Не только в собственных глазах, но и в чужих.

“Раб Господень — слуга султана”, — гордо оповещал один из двух царей, разумеется, не столько для того, чтобы обмануть султана, сколько чтобы припугнуть своих. Да и другой царь был не в лучшем положении: одну руку униженно протягивал иранскому шаху, другую — русскому царю и обоим был одинаково благодарен — бросали ему что-нибудь в протянутую руку или плевали; все равно третьей руки не было, дабы одернуть вконец зарвавшихся подданных

Словом, несчастные наши цари очнулись только тогда, когда их страну, расползшуюся на лоскутья при грузинском Александре Первом, собрал воедино русский Александр Первый, причем собрал в утробе великой империи. Дабы впоследствии Грузия являлась миру исключительно из ее заднего отверстия и только по надобе, то есть тогда, когда в этом возникнет нужда; являлась, уже превращенная в другое вещество

Раз, два, три-с,

Кругом повернись,

На плечо бери винтовку,

На войну катись

Вот уже и грузинские мальчишки, играя в войну, мешали русские и грузинские слова. “Ах, офицер, прильни к моей груди”, — вздыхали и истаивали в восточном томлении волоокие грузинские дамы, мечтающие о чем-то неведомом, иностранном, и, поскольку срок вышел и пробил час, это неведомое и иностранное не замедлило явиться: пред их очами предстал генерал-майор Готлиб Курт Хайнрих фон Тотлебен2 “собственной персоной”. (Мог ли кто быть новей и неведомей для страны, прошедшей Каракорумы, Джаханабады и Моваканы?!)1 Бравый, спесивый, глупый — орел, а не офицер — “афицар” — произносили у нас в ту пору; с мордой, распаренной в тифлисских банях, с эполетами, сверкающими на плотных плечах, ах, в высшей степени одиозная личность! По чрезвычайно поверхностному заключению другого фрукта, столь же чуждого грузинам, французского аристократа и добровольного наемника де Грие де Фуа, Тотлебен навсегда запер (для России) Дарьяльское ущелье, и сделал это исключительно по глупости и спеси; на самом же деле в силу тех же качеств он навсегда сорвал с петель северные ворота Грузии, превратив ее в проходной двор. По его милости Маленький Кахи, восхищавший воинской доблестью Фридриха Великого, но к этому времени побежденный старостью и, подобно грузинскому Александру, опутанный семейными интригами, поштучно рвал на голове волосы Так что, когда этот грузинский Геркулес2 почил в бозе, его наследнику достался один лишь титул. “Чего тянешь, сукин ты сын! — кричали ему тбилисские армяне, быть может, им самим же и подученные. — Давай закругляй свое шелудивое царство и объединяй нас с Россией!” Он и объединил. Что оставалось делать, если так было записано в книге судеб?! Армяне лишь оглашали записанное. Но, говоря между нами, вправе ли ты приютить другого и дать ему кров, когда сам ищешь защиты и прибежища; если же все-таки приютишь, не вали все на рок и судьбу

С тех пор вот уже два столетия по ущелью, потерявшему природное предназначение, бродит призрак генерал-майора графа Готлиба Курта Хайнриха фон Тотлебена в мундире, выбеленном пылью той земли, которую он прибрал к рукам исключительно за счет “спеси и глупости”; он беспрепятственно перетекает-передвигается во всех направлениях, главным образом — встречь реке, несущей по долине быстрые, мутные воды; а современник генерала и наш соотечественник, церковный иерарх Досифей Некресский, свихнувшийся (если угодно — сделавшийся поэтом) по причине безбожья и жестокости единоверных “покровителей” и подобно многим и многим так ничего и не уразумевший в цепи событий, неторопливо, со смаком макает гусиное перо в миску с чернилами, приготовленными из полевых цветов по монастырским рецептам, и, кистью и локтем левой руки придерживая пергамент (дабы не соскользнул при писании), крупными, ровными буквами выводит: “Сколь радостно сладка любовь к родной отчизне”

На самом деле его отчизна превратилась к тому времени в натоптанный тракт, связывающий необъятную Российскую империю с Западом и Востоком. А раз натопталась дорога, путники не заставили себя ждать. Не зря сказано: “Был бы мед, а мухи будут”. За военными пожаловали дипломаты, за дипломатами — поэты, за поэтами — купцы, за купцами — любопытствующие, а за любопытствующими — искатели легких денег и приключений, и потянулись кареты, коляски, тарантасы, телеги и дроги Природа далеко не всех наделила умением видеть, в особенности же видеть невидимое (к примеру, стыд или гнев), эта способность зависит от душевных свойств. Большинство приезжих оставались в плену схваченных краем уха легенд, анекдотов и сплетен и вовсе не интересовались, насколько соответствует истине то, что говорят на почтовых станциях, постоялых дворах или в духанах злоязычные духанщики или недалекие чиновники новой власти. Во всяком случае, даже самым чутким не пришло в голову заглянуть в душу обманутого, как мальчишка, старого царя; выяснить причину сумасшествия (или превращения в поэта) Досифея Некресского. Для них и тут была Россия, разве что к аборигенам приходилось обращаться, калеча для понятности русский язык: “Сабак, сабак, нет кусай”. И, собственно говоря, их не в чем упрекнуть. Такова была действительность. А являлась ли она плодом исторических закономерностей, национальной дури или же обыкновенного предательства, это мало интересовало как странствующих поэтов, так и путешествующих дипломатов. Каждый разглядывал обретенные земли, “дикий край”, который Господь выронил из своего подола, через подзорную трубу, очки или же монокль и подобно назначенному в Тбилиси французскому консулу — Жаку Франсуа Гамбе — первым делом заносил в дорожный дневник реестр тех товаров, продуктов или изделий, вывоз коих обещал наибольшую прибыль как лично ему, так и его стране Что ж, раздача вещей и одежды, оставшихся от умершего, издавна приняты в этом мире — к чему отказываться от разумного обычая Конечно, попадались среди путешествующих и такие, кто проявлял живой интерес к истории и обычаям несчастной страны; некоторые наивно полагали (и старались убедить в том других), что “грузины — самый красивый народ не только на Востоке, но и во всем мире”. Что же до знаменитого писателя господина Дюма, то он чуть не вывалился из тарантаса, настолько восхитил его “божественный облик” пастуха на склоне горы — в изорванной чохе, с посохом в руках, тот, казалось, “опоздал взойти на Олимп” и, погруженный в свои мысли, может статься, вовсе не замечал ползущих где-то внизу, у его ног, тарантасов, колясок, дрог и телег

Пастух был придурковат, мало что понимал из происходящего в мире, и все-таки его пугала новая жизнь, ворвавшаяся в родные края, он на собственной шкуре испытал ее. К счастью, природа наделила его воображением и умением подражать голосам животных и птиц, и он, как мог, развлекался этой своей способностью: то щелкал дроздом, то выл волком, то мычал коровою, то клекотал орлом словом, кем только не мнил себя, только бы хоть на время забыть главную свою заботу. А забота его глодала нехорошая. Он догадывался, или же ему казалось, что, пока он пасет коров и считает в небе облака, его жену навещает начальник поста, как нарочно, расположенного пониже их села, — длинноусый и короткошеий урядник. Покамест это были только предположения, но с каждым днем они крепли, превращаясь в подозрения; со страхом и тягостным неудовольствием пастух предчувствовал, что скоро подозрение сделается уверенностью, хуже того — обернется недвусмысленной явью, хотя жена отмахивалась от любого вопроса: “Ты что несешь! Кто ко мне ходит, кому до меня дело!”; что же до урядника, то с ним пастух не осмеливался заговорить, не просто боялся, а еще и смущался незнанием языка. Он, конечно, понимал, чего заслуживает урядник, оскорбивший его честь, но, будем откровенны, на месть уже был не способен, как говорится, кишка тонка. Грузины, некогда воинственные ценители оружия, давно были разоружены, в результате чего не только поостыли, но и заробели. Остатки оружия напоследок собрал по селу тот самый длинноусый урядник с пятью солдатами в высоких папахах и все, что нашел на чердаке или в погребе — ружье-кремневку, заржавевшую саблю или зазубренный кинжал, — все выволок из испуганно притихших хибар, сунув под мышку, как хворост. Собираясь по утрам из дома, угрюмые плечистые горцы горячо молили заступника Архангела из Степан-цминда1: упаси нас от придирок русского начальника. Но упасти от русского не так-то просто! Воротясь с пастбища, придурковатый пастух обнаруживал дома то башлык урядника на тахте, то встрепанную, помятую жену с красными пятнами на теле; и, стоя на зеленом склоне горы, опершись о пастушеский посох, он весь следующий день думал только о том, что же делать, как быть: попытаться распутать этот узел или же по-прежнему прятаться от подозрений среди коров, воображая себя то орлом, то собакой? Бедняга все еще предпочитал прятаться, отчего жена с любовником пуще наглели. Солдат, посланный за забытым башлыком, без спроса вваливался в его дом — в его мысли, — не здоровался и не извинялся, а нагло смеялся в лицо — скалил крупные желтые зубы, словно хотел еще больше смутить и напугать, и, прижав рукой высокую папаху, пригнувшись, уходил из его дома — его мыслей, разумеется, с урядниковым башлыком под мышкой. Жена же (и наяву, и в мыслях) повторяла одно и то же: “Искали какого-то бунтовщика, и, наверное, твой урядник обронил башлык во время обыска”. Чтобы совсем не свихнуться, он погружался в свои фантазии, воображал, что приходит с жалобой к самому русскому царю и, растроганный его видом, русский царь мечет громы и молнии: “Как посмел этот гриб поганый, пень трухлявый обидеть моего верного горца!”; и люди царя, намотав уряднику веревку на шею, тащили его через горы на родину; а единственный друг и заступник горцев плясал лезгинку среди равнодушных коров и один за другим вонзал сверкающие кинжалы в дощатый настил сцены После подобных представлений слабоумный пастух долго лежал на спине среди теплых коровьих лепех, и грудь его взволнованно вздымалась не только от усталости, но и от полноты счастья, однако, успокоившись, он выходил из “роли” и возвращался к ненавистной действительности. Не находя решения, он предпочитал ложь правде; впрочем, слушая жену, пастух верил ей: он настолько был предан закону гор, что не мог представить, как человек, пусть даже женщина, может так лгать Впрочем, не исключено, что сознательно обманывал себя. Придуриваться — тоже способ борьбы, в особенности когда все другие исчерпаны. Как и его родную Грузию, слабоумного пастуха настолько сбило с толку вероломство врага, явившегося под видом друга, что он и не смотрел в его сторону, словно тот перестал бы существовать, исчезнув из поля зрения. Во всяком случае, пока пастух не знал определенно своего положения, никто не мог потребовать от него ни наказания неверной жены, ни защиты собственной чести, для чего хватило бы и простого ножа с деревянной рукоятью и острейшим лезвием, почти истаявшим от частой точки, того ножа, что висел у него на ремне обок с точильным камнем. Но всему свое время. Оно приходит не раньше и не позже. Пробьет час, и ты всем существом поймешь (даже если слаб умом), что лишь для этого явлен на свет, это главное тебе поручение и единственная обязанность — как можно крепче сжать рукоять ножа, как можно сильней вонзить его, как можно глубже войти в существо ненавистного человека, дотянуться острием до главной жилы, до его души и с восторгом ощутить, как из открытой раны хлещет алая и теплая кровь, как заливает тебя с головы до ног Но пока не пробил час, он истязал себя чудовищными бесстыжими видениями, и больше всего мучило и волновало то, что его двухлетний сын видел это, что он от рождения рос в этой грязи Чтобы не мешал, мать сажает его в г о д о р и, думал он, вернувшись к действительности, опершись о пастуший посох, недвижный как бог, изгнанный с Олимпа. Что же до сына (если это был его сын), тот прекрасно чувствовал себя в
г о д о р и и, как уверял впоследствии, в особенности крепко выпив, во все глаза наблюдал сквозь плетенку за любовными утехами матери и ее полюбовника, а его маленький пестик помимо воли наливался и задирал головку

Когда соседи вбежали в хибару слабоумного пастуха, он был еще жив. Кровь стояла по щиколотку, неровный земляной пол проступал лишь местами. Жена лежала у двери, ничком. Впрочем, из-за множества колотых ран ее трудно было узнать; вытянутые руки судорожно сжимали башлык урядника: то ли тот, убегая, бросил его, то ли она и в смерти не отдавала мужу доказательства своей вины. Пастух, слыхом не слыхавший о Японии, вспорол себе живот, как истинный самурай, и теперь сидел среди собственных внутренностей, откинувшись и привалясь к щелястой стене. Расползшиеся кишки поблескивали слизью, отливали лиловато-зеленым, разбухали, вздувались, как удав, обхватывая хозяина. В г о д о р и пыхтел и метался мальчишка. Возбужденный увиденным, он выглядывал то в одну щелку, то в другую — из сумрака глаза его сверкали наточенной сталью. Слабоумный пастух протянул к нему окровавленный нож и едва слышно сказал: “Забыл мальчишку прикончить, кончайте вы, сделайте доброе дело, все равно теперь из него не будет человека”. Соседи, разумеется, мальчишку не убили. Да и не могли убить, даже если б захотели: из заднего отверстия Российской империи вскоре предстояло явиться Грузии — в новом обличье, и судьба приберегла необычного мальчишку для этой новой Грузии. В ней предстояло ему проявить обретенные в г о д о р и наклонности, и проявить их сполна.

Он был первенец нового времени, избранник. И не так-то просто было лишить его жизни. Напротив, ему предстояло положить начало совершенно новой породе, которая разве что сама могла пожрать себя, выесть изнутри, природа же не знала силы, способной ее одолеть. Во всяком случае, человеку из г о д о р и — Раждену
Кашели — так назывался он впоследствии во всех выданных на его имя документах — ни в ту минуту, ни в ближайшем будущем не угрожала никакая опасность. Опасность подстерегала саму Россию, и, чтобы преодолеть ее, она должна была прикинуться мертвой: одурачить доверчивый мир, а затем восстать из мертвых — мощней и жесточе, чем прежде. Для осуществления этой цели фанатики-единомышленники поделятся на партии и набросятся друг на друга, в словесных баталиях выясняя, кто сумеет лучше замаскировать, а затем полней реализовать неизменные имперские задачи. “Есть такая партия!” — бросит Ленин на одном из очередных собраний заговорщиков, и этот возглас определит будущее Грузии. Мы не оставались в стороне! И здесь засуетятся доморощенные социал-демократы, те же большевики-меньшевики, и грузинский Ной1 схватится за долото и рубанок, будто бы для сооружения нового ковчега, на самом же деле для того, чтобы стереть последние следы Грузии с пожелтевших страниц исторических фолиантов. Первым делом он драчливым петушком набросится на Илью Чавчавадзе, вырвет у того с трудом собранные мощи подлинной Грузии, полагая, что имеет больше прав на святые кости и верней сложит из них полномерный скелет; к тому же и в Библии миру сначала был явлен старец Ной, а появится ли нужда в Илье Пророке, покажет время Так что соседям слабоумного пастуха следовало поскорей извлечь мальца из г о д о р и, но они не сумели этого сделать не только в первый день, но и позже — мальчишка цеплялся за плетеные стенки, как маленький крокодильчик цепляется за прутья; он готов был умереть прежде, чем уступить надежнейшее убежище, спасшее от окровавленных рук отца. В конце концов, не добившись ничего ни угрозами, ни уговорами, его вместе с г о д о р и забрала некая Кесария, бездетная хоть и замужняя женщина, тайком от мужа утолявшая свою потребность в материнстве игрой в дочки-матери с самодельной тряпичной куклой. Признаться, беда слабоумного пастуха в глубине души даже порадовала ее — она почему-то решила, что этот голый, как облизанный палец, разом осиротевший малец дарован ей свыше за пылкую, слезную мольбу, без которой она не брала куска в рот и не клала головы на подушку. Бедняжка умолила мужа усыновить мальчика; муж не смог отказать ей, не познавшей радости материнства, хотя, не в пример жене, не очень-то радовался такому обороту дела. Напротив, его мучили дурные предчувствия: он опасался, что сын убийцы и потаскухи заставит их сожалеть о содеянном. Увы, предчувствия не обманули его. Зато Кесария сумела осуществить заветную мечту. Едва войдя в дом с мальчишкой в корзине, она смущенно и виновато улыбнулась мужу, торопливо расстегнула платье и, наклонясь над корзиной, дала только что обретенному пасынку мягкую обвислую грудь в голубоватых прожилках. Пасынок жадно набросился на “скромную лепту” мачехи: ни Кесария, ни ее муж не могли знать, что он точь в точь повторял то, что делал длинноусый урядник с его матерью, — покусывал, сосал, глодал и при этом мял обеими руками, как тесто. “Да ему не мать нужна, а баба”, — криво усмехнулся муж Кесарии. Кесария, тоже несколько смущенная и озадаченная, недоуменно хмыкнула в ответ

Когда природа взяла свое и вскормленный Кесарией Ражден Кашели выпростался из г о д о р и, точнее, когда корзина не смогла долее вмещать его быстро растущую плоть и с сухим треском распалась, рассыпалась на нем, как скорлупа, он первым делом жадно набросился на мачеху — бедняжку с трудом вырвали сбежавшиеся на ее вопли соседи. Одни приводили Кесарию в чувство, другие пытались удержать ее мужа, третьи колотили палками сопливого насильника. Кесария от стыда и ужаса не смела взглянуть на мужа. Муж рвался из рук, опасаясь, что мальчишку забьют насмерть. Стояли такой ор и гвалт, что понять что-нибудь было невозможно. Но, так или иначе, с того дня Раждена Кашели в селе больше не видели. Отряхнув с себя остатки корзины, он растворился в мутном водовороте жизни и больше никогда не возвращался в родное село, если не считать гипсового бюста, который поставило ему благодарное правительство примерно на том месте, где некогда стояла хибара слабоумного пастуха.
Точнее — где в хибаре стоял г о д о р и, плетеный короб — единственное близкое для Раждена Кашели пространство, можно сказать — родное, разумеется, если понятие родства доступно ему, хотя бы по отношению к корзине. Впрочем, он не раз говаривал, что ни о чем не мечтал и не тосковал так, как о годах, проведенных в г о д о р и.
К слову сказать, в селе о нем не вспоминали. Вычеркнули. Разве что Кесария навсегда лишилась покоя. Она сожгла самодельную куклу, долгие годы заменявшую ей дочь, — тряпичную девочку, пропахшую ее теплом и потом, и прокляла само материнство. Но с ужасными видениями ничего не могла поделать. Редкая ночь проходила так, чтобы она хоть раз не вскочила в постели, растревоженная и напуганная сном, которого и рассказать-то не смела. “Помоги! Убери его! Убери! Больше не могу!” — молила она мужа, целуя ему руки. Но чем мог помочь муж, и сам оказавшийся не в лучшем положении: пустыми угрозами и проклятиями он только усугублял поистине жалкое свое положение, поскольку помимо воли оказывался еженочным свидетелем бесконечного насилия над собственной женой.

Что же до неуемного насильника, то он рос не по дням, а по часам. Закалялся и оснащался к новой жизни: сначала бродяжничал, потом карманничал, потом мошенничал, а затем уже по-настоящему разбойничал — то грабил людей на дорогах, то врывался в дома и лавки, на глазах детей и мужа насиловал мать семейства или самую пышнотелую из дочерей; выкормыш г о д о р и не знал ни страха, ни жалости, не считался ни с законом, ни с Богом. Несколько раз его хватали, дважды ранили, но ни пуля, ни кандалы не останавливали его. Рану он зализывал, как дикий зверь, кандалы разламывал как бублики, и продолжал свое — уничтожал и пожирал все, что попадалось на пути, что можно было ухватить зубами, вслепую, наугад прокладывая дорогу к вершинам своей низости. Нужно ли говорить, что время способствовало ему, создавало условия для выявления задатков. Он и выявлял их без зазрения совести. С маузером в одной руке и штофом водки в другой, пьяно щурясь, палил без разбора во все, что раздражало, настораживало или просто подавало признаки жизни.

В результате его имя прогремело столь широко, что с ним завели сношения товарищи социал-демократы и даже привлекли к нескольким серьезным акциям и “эксам”, разумеется, под лозунгом “свободы, равенства и братства”. В частности, его имя всплыло в деле об убийстве Ильи Чавчавадзе, но товарищи по партии своевременно переправили подозреваемого в Россию, где вскоре он создал интернациональную семью — женился на такой же бездомной и беспутной, как сам, казачке, и до февраля двадцать первого года не вспоминал о родной стороне. Это годы, когда по бескрайним российским степям, не затухая, носился огненный смерч: в девятьсот семнадцатом разразилась революция, что вызвало временный, скажем так — тактический распад Российской империи и создало условия для еще одного рождения Грузии, на этот раз в виде поистине исключительном. Грузия, поделенная на губернии, объявляет себя демократической республикой. А грузинский Ной занимает кресло премьер-министра

Но прежде чем усесться в премьерское кресло, ему пришлось многое пережить, в том числе в родном Ланчхути — запертому в отцовском доме, словно отгороженном от мира высокой живой изгородью из трифоли. В сущности, к этому времени он решил отойти от политики и заняться мемуарами. Что же еще делать, если Кремль откажет ему в доверии из-за давней внутрипартийной полемики и уступит федералистам или же “нацдемам” временно отпавшие земли, на которых только твердой рукой социал-демократов можно набросать контур будущей Грузии Его супруга совершала верховую прогулку по окрестностям Ланчхути, землям покойного свекра. На породистой кобыле, в английском седле, она порой спускалась до Уреки — подышать морским воздухом, и он был счастлив, что крестьяне гордятся барыней-амазонкой. Сам же он сидел не в удобном седле, а на иголках — ждал шифрованной депеши из Тбилиси. И депеша не слишком заставила себя ждать: полчаса назад ее собственноручно доставил запыхавшийся начальник почтового отделения. “Рим ждет кесаря”, — было написано в депеше. А кесарь — это он и есть. Телеграмма, уже сотни раз перечитанная, лежит перед ним на массивном отцовском письменном столе, и, сидя в массивном отцов-ском кресле с высокой спинкой, он повторяет с приятным волнением: “Я — кесарь”. Единственное чувство, которое он может вычленить из прочих и безошибочно назвать, это все-таки удивление. Хотя, в сущности, ничего удивительного не происходит. Проводится экстремальная экспертиза вековых экскрементов Империи, в чем, собственно, нет ничего невероятного — нормальная процедура, чтобы учесть на будущее, какую пищу империя переваривает легко и безболезненно, а какая вызывает несварение. Есть дикие племена, которые до тех пор едят одну пищу, пока не усвоят из нее все питательное. Так и империя. Хочешь быть сильным, умей жрать собственное говно. Вот она и жрет. А мы ей поможем, подтвердим, что выбор был верен. “Не пренебрегай никакой работой, а за что взялся — доводи до конца”, — наставлял его отец, ибо сам был таким, ничем не пренебрегал и все делал лучше других. Простой крестьянин вышел в крупные землевладельцы. Второго такого дома нету во всем Ланчхути — прочный, каменный, украшенный резьбой. Отец был для него образцом — трудолюбие, упорство, воля Он всю жизнь хотел стать таким, как отец, — известным, уважаемым, чтобы на улице оборачивались вслед Однако по политическим воззрениям оказался противником отца — отец был землевладельцем, он же отрицает частное землевладение; впрочем, это не мешало ценить человеческие качества отца, так сказать, отдавать кесарю кесарево, в особенности сегодня, когда он сам объявлен кесарем, а отца уже нету в живых, да освятит Господь его на том свете, если Господь существует, если вообще на том свете что-то есть Отец верил. Верил в Бога и не понимал сына. Но сын вовсе не против хорошей жизни, как казалось отцу, — ни в коем случае! Не говоря уж о другом, его заморская супруга и дня бы не выдержала без верховой прогулки на породистой кобыле, в добротном английском седле. Нет, отец, сын всего лишь сторонник социального равенства, как истинный марксист, и, только приступит к исполнению премьерских обязанностей, первым делом запретит хваленому грузинскому виноградарю самовольно хозяйничать в своем винограднике. Пусть лучше урожай сгниет на лозе, чем тот соберет больше соседа. Иначе кривду не выправить и равенства в этом мире не добиться.

Поэтому Кремль надавал по шеям нацдемам и доверился социал-демократам. И правильно. Какую Грузию желает Россия, такой ее желает весь мир — в первую очередь свободную от национальных комплексов и амбиций. Вот уж надоели! Осточертели, можно сказать! Давным-давно ни царя, ни земли, язык родной помнят с пятое на десятое, а все грузинствуют — патриоты несуществующей страны! Пора понять, что Грузии — страны пузатых обжор и злых на язык вдов больше нету1; в этом он не смог убедить своего оппонента, гордого барина, князя, который на одни только деньги, что в карты проиграл, мог бы провести воду своим крестьянам, если бы и впрямь любил родину, не выдуманную и нафантазированную, а реально существующую и страдающую от засух. Тот, кто верит, что Грузия хоть день продержится без России, в первую очередь враг самой Грузии, будь он даже поэт и банкир в одном лице2. Решимость суждений никак не связана с тем, что его сегодня уважили — уж он-то прекрасно знает, как дорого обходится подобное уважение, — он говорит так, потому что больше осведомлен и лучше разбирается в политике Но все-таки он сперва человек, а потом политик, и уж лучше один день побыть кесарем, чем всю оставшуюся жизнь (а много ли ему осталось?) мечтать о кесарстве. Что ж, свершилось! То, что нам кажется случайным и неожиданным, на самом деле итог исторических закономерностей. Перед вами первый премьер-министр новой (новой, а не обновленной!) Грузии, и если мы будем объективны, то признаем, что такую честь он заслужил не только по милости Кремля, но сам, своим терпением и упорством, ибо выдержал все испытания, сдал все экзамены, пролез во все щели, из всех вод вышел сухим, тогда как прочие готовившиеся в кесари либо сгнили в тюрьмах и казематах, либо были как собаки застрелены на задворках империи. Он же только теперь начинает жить (в его-то возрасте!), с завтрашнего дня. Сразу же как приедет в Тбилиси Трудно сказать, сколько продлится эта новая жизнь, но ясно как день, как она кончится Однако, чем бы все ни кончилось, он навсегда останется первым премьер-министром, будет ли он важно восседать в отцовском кресле или же терпеливо ждать очереди в приемных более могущественных премьер-министров; будет ли подобно отцу похоронен во дворе собственного дома у родных пенатов, или же под вой вьюги могилу ворон выроет Ах, да что там! Главное — светлое будущее человечества, а не благополучие отдельного человека, кем бы он ни был — представителем умирающего, деградировавшего класса или же премьер-министром новорожденной страны. Так называемые просветители отечества думали наоборот и еще пуще сбивали народ с толку. В наши дни все объяснять и оправдывать любовью к родине не только бесчестно, но дико. “Родина, грудь материнская” Вздор. Вздор! И еще раз вздор!! Наши цари, преисполненные любви к своей стране, разорили ее дотла. А чужие сжалились, услышали далекие стенания, приняли близко к сердцу и защитили. Накормили, избавили от вшей, научили пользоваться мылом, а также ножом и вилкой Ради нас не побоялись вражды ни с Персией, ни с самой Портой. Что же нам — не оценить такое добро! Закрыть глаза и не верить? Ах, у нас своя голова на плечах?.. Неужели?! Почему же со своей головой на плечах мы столетиями месили грязь у ихнего крыльца?! Спаси и помоги, приди и царствуй!.. Может быть, не так это было? Может быть, и это выдумки социал-демократов? Мы должны на своем языке молиться и славить Господа Было время — молились и славили, но разве услышал нас Господь? Время покажет, от чего отказаться и на чем настаивать, что понадобится в пути и что окажется помехой Времени видней. Усвоим это раз и навсегда Вот, к примеру, моя супруга В чьих-то глазах она иностранка, чужая, но посмотрите, что происходит! Когда моя амазонка появляется на улицах Ланчхути, весь городок трусит рядышком, держась кто за повод, кто за стремена. Одни целуют ее сапог, другие галифе А те, кто поотстал, прикладываются к взмокшему крупу ее кобылы “Наша невестка! Наша невестка!” — восклицают с гордостью. А это значит, что и чужой может стать своим, предметом твоей гордости Запираться в собственной скорлупе равносильно самоубийству. У пролетариата нет родины, его дом весь мир. Тем, кто до сих пор не понял этого, докажет
он — первый премьер-министр в истории Грузии. После этого ему проще объяснить, почему, боготворя великого Гете, он при виде, к примеру, сочинений князя Чавчавадзе испытывает аллергические судороги Конечно, чистый воздух Ланчхути и пасторальная тишина сделали его терпимей и снисходительней не только к себе, но и к другим, но премьер-министр не епископ, ему надлежит быть тверже. “Я премьер-министр”, — повторяет он и смотрит на портрет отца, списанный с фотографии случайным художником. Он прекрасно помнит фотографию, на ней отец вместе с матерью, мать стоит рядом, положив руку ему на плечо. На портрете же отец один, в том самом кресле, в котором сейчас сидит сын. Зоркий и целеустремленный, как ястреб, в упор смотрит на сына, ставшего премьер-министром. Крупный землевладелец, он, наверное, рад тому, что сын сделался еще большим землевладельцем — владеет не только Ланчхути с пригородами, а всей Грузией. На правой руке, лежащей поверх твердого подлокотника, на среднем пальце надет перстень с крупным граненым изумрудом. Он помнит этот перстень с детства, помнит его таинственное величие; отец развлекался нардами, шевельнет рукой — и камень меняет цвет, играет гранями “Я премьер-министр” — мысленно произносит сын, продолжатель, наследник и, конечно же, предел отцовских устремлений. И все-таки политический противник, можно даже сказать — враг “Отец, прости меня” — расчувствовавшись, шепчет проникновенно, встает неторопливо и солидно, как отец, выходит из комнаты, по крутой лестнице спускается во двор и тут же без следа растворяется в кромешной тьме. Тьма сильно пахнет листвой, мокрыми порубленными ветками. Весна. За чернеющей в темноте изгородью мир затаил дыхание, прислушивается к дому с просторной верандой, к каждому шороху, доносящемуся оттуда, поскольку это шорох из дома премьер-министра. Мрак такой, что не видать ни зги, но премьер-министр с уверенностью слепого ступает по тропе, которую помнит ногами. Еще несколько шагов, и он у места упокоения родителей. Они лежат рядышком, во дворе своего дома. Они и мертвые дома. Сначала жена “не пустила со двора благоверного”1, потом и сама легла рядом. Так появилось это маленькое кроткое кладбище “Отец”, — чуть слышно шепчет премьер-министр, точно боится нарушить их сон. “Мама” — продолжает погодя, с той же сыновней робостью. Но, поскольку надо сказать то, с чем пришел к родным могилам, он говорит дрогнувшим от волнения голосом: “Ваш сын премьер-министр Возрадуйтесь” И, словно только сейчас осознав сокрушительную силу и пугающее величие этих слов, поспешно добавляет: “Я жертва Я погиб” В эту самую минуту в окне второго этажа загорается свет, и премьер-министр спешит вернуться домой. Идет, подавшись вперед, словно тянется за собственной тенью, противоестественно удлинившейся, бородой едва не касаясь земли, неслышно, как тать, семенит в полосе света, разредившего тьму. Он не хочет, чтобы чужестранка-жена видела эту лирическую интермедию, случайно вплетенную в грубое, бессердечное течение воистину кипучей жизни Все равно ничего не изменится. Чему быть, того не миновать, к тому же гораздо раньше (через три года!), чем ему кажется в эту весеннюю ночь. Кого щадила жизнь-изменница?! Не пощадила и его. Но перед человечеством он чист. Поймут ли, нет, вопрос другой. Он сделал, что мог, и мы еще увидим, сделают ли лучше другие

И впрямь в мгновение ока пролетели годы премьерства. Жене-амазонке еще не приелись прогулки с холопствующей свитой по каменистым пригоркам Авчалы и непролазным лощинам Сабуртало2, а у большевистского комиссара, прозванного впоследствии “железным наркомом”, уже лежал в нагрудном кармане текст телеграммы, продиктованной Сталиным: “Над Тбилиси реет красное знамя”, — которую за своей подписью он должен был послать Ленину в день падения столицы Грузинской демократической республики. Так что первой леди недолговечной страны следовало хотя бы на время расседлать любимую кобылу и, не откладывая, приступить к сбору вещей, предназначенных для спасения в “ковчеге”, словом, уложить хотя бы то, что могло пригодиться в эмиграции. Потоп подступал с каждым днем все ближе, а грузинский Ной не проявлял ни легендарной рачительности, ни расторопности. Уже и товарищ Киров прибыл из исторически близкой, но географически все-таки довольно далекой Москвы. Разумеется, он проделал долгий путь не ради кутежа на острове Мадатова или осмотра Голубой бани3. Для Москвы грузинский Ной, что в Тбилиси, что в Париже, оставался все тем же товарищем по партии Но с возрастом у Ноя проявились новые черты, он вдруг понял, что не готов уступить премьерство, пусть даже фиктивное и беспомощное. В это трудно поверить, но в нем вспыхнуло чувство сродни безнадежной любви к обреченной, возведенной на эшафот трехлетней республике; беспомощная и нежизнеспособная, но своя, родная, она была создана им и для него, и если на свете существует справедливость, ему и надлежало решать ее судьбу

Но выказывать запоздалые сожаления и чувства, родственные патриотизму, в Париже было безопасней, чем в окопах Крцаниси и Табахмелы1. Что же до жены-амазонки, то она вполне могла утолять свою страсть и в Булонском лесу; впрочем, гражданка мира, она везде была дома, и, говоря по совести, ее мало интересовали политические баталии, в которые был вовлечен или, вернее, втянут ее супруг, тем более что ни одна политически весомая страна не сочла нужным вступиться за премьер-министра из неведомого Ланчхути. А будущий железный нарком уже собирал воинство на базарах и вокзалах российского юга, поскольку именно ему, как истинному мамелюку, выпала сомнительная честь осуществить довольно грязную операцию: трехлетнюю Грузинскую демократическую республику навсегда преобразовать в Грузинскую Советскую Социалистическую Республику. “Кто любит терпкое вино и смуглых красоток, тому не найти лучшего места!” — так с трибун, наскоро сколоченных на замусоренных майданах и заплеванных платформах, распалял и раззадоривал он бездомных проходимцев и опустившихся босяков, базарных воришек и вокзальных побирушек, прирожденных пьяниц и ушибленных жизнью никчемных мечтателей

Оттуда и начинается летоисчисление кровавой династии Кашели. Ражден Кашели и его жена Клава одними из первых записались в так называемую Одиннадцатую армию, и сын у них родился в двадцать первом году, как раз в день взятия Тбилиси, а еще точнее, в те самые часы, когда Тбилиси пал — словно город для того и пал, чтобы Клава могла спокойно разрешиться от бремени. В действительности “кавказский Париж” оказался не слишком крепким орешком; его, в сущности, некому было защитить от разношерстного воинства в длиннополых шинелях и воронкообразных шапках-буденновках — создание регулярной грузинской армии Кремль счел нецелесообразным, с чем, разумеется, с готовностью согласился грузинский премьер. Что же до наемной гвардии, подчиняющейся исключительно премьер-министру, она в это время сопровождала его “пульман”, катящийся в сторону Батуми, где грузинскому Ною предстояло наконец-то загрузиться в “ковчег”, то бишь пересесть на пароход, выделенный для эмиграции, и вместе с отобранными по списку соотечественниками переместиться в Париж, к “пупу земли”, причем на неограниченный срок. В окопах же, в основном, держали оборону студенты, учителя и мелкие чиновники, половина без ружей; укрываясь за невысокими брустверами, они терпеливо ждали ранения или гибели однополчанина, чтобы в свой час слабеющей рукой передать освободившуюся винтовку; посиневшие от холода, нахохлившиеся, потерянные, они вжимали головы в плечи и тщетно пытались задрать воротники промокших насквозь пальто и сюртуков Зато негрузинское население Тбилиси вывесило ковры на резные балконы и, принарядившись, ждало окончания канонады, чтобы у гянджинских ворот встретить “освободителей” бодрой музыкой зурначей и пестрым плеском стягов

Клава родила в канаве у дороги, где-то между Соганлугом и Ортачалой. Можно смело сказать, что Советская власть вступила в Грузию вместе с первым криком Антона Кашели — воистину два близнеца одной судьбы, что объясняется, скорее, немотивированными усилиями выходца из г о д о р и, нежели волей Всевышнего. Когда начались схватки, Клава слезла с фургона, отошла к придорожной канаве и, словно справляя естественную нужду, в считанные минуты родила супругу наследника, дала жизнь его семени, укрепила его во времени и в пространстве Идущие по дороге однополчане орали ей жеребятину, свистели, реготали, подбадривали, а один так даже запустил камнем, видимо, не умея иначе выразить свою солдатскую солидарность. Но Клава ни на кого не обращала внимания. “Чаме чеми чучуа”2, — бурчала под нос выученную у мужа непристойную присказку, тут же в придорожной луже обмывая новорожденного (дело, между прочим, происходит зимой, в конце февраля, в Тбилиси и его окрестностях идет снег). Обмыв младенца, она завернула его в косынку медсестры с красным крестом и бросилась догонять фургон. В фургоне, кроме ее благоверного, сидели другие солдаты, легко раненные или симулирующие. Благоверный потягивал махорочную самокрутку и, гордый тем, как лихо жена управилась с женским делом, с ухмылкой поплевывал на дорогу, бегущую от телеги, как дым самокрутки. Со временем выяснилось, что ему и впрямь было чем гордиться: сын, рожденный в придорожной канаве, в трехлетнем возрасте мог разобрать и собрать боевое ружье, в пять лет пристрелил из этого ружья соседскую собачонку, а в пятнадцать уже стрелял в людей. В тридцать седьмом, тридцать восьмом и тридцать девятом юноша особенно преуспел.

В тюрьме его узнавали по звуку шагов. По камерам шепотом рассказывали о его чудовищной жестокости. Им двигали не расчет или корысть, не был он охвачен и жаждой мщения и, в противоположность истовым большевикам, не сводил счетов ни с “врагами народа”, ни с “кулаками”, ни с “националистами” — ему было совершенно все равно, кого убивать; просто больше всего на свете он любил смотреть на людей, раздавленных страхом, а человеческой крови жаждал с той минуты, как помнил себя. Однажды, в далеком детстве (если он когда-нибудь был ребенком), отец подогнал к дому грузовик, заваленный телами расстрелянных заговорщиков, и, в полночь подняв сына с постели, полусонного, заставил заглянуть в кузов, быть может, для закалки, так сказать, для укрепления нервов и преодоления детских страхов. Но мальчишка ничуть не испугался при виде иссиня-бледных лиц, залитых кровью, напротив, проявил к ним повышенный интерес, чем не только обрадовал, но и озадачил своего папашу. Его появление в тюрьме вызывало панику и среди арестантов, и у администрации. Его прозвали “петух Сатаны”, ибо на охоту он выходил рано утром; натягивал на руки краги, на глаза надвигал очки с толстыми зелеными стеклами (то ли для езды на мотоцикле, то ли для конспирации); бодро и весело сбегал по лестнице в подвал — знаток и любитель своего дела, — и, как бы ни упрямился приговоренный к расстрелу, как бы ни прятался в камере, влезал в нишу или уползал под нары, он выковыривал его отовсюду, и обреченный тут же терял способность к сопротивлению: с мокрыми штанами, одеревеневшим языком, на трясущихся ногах тащился по сумрачному пустому коридору за безусым еще палачом

Он женился рано, на женщине много старше себя и, что следует отметить особо, на дочери классового врага, представителя “высшего общества” былой Грузии: княжна Кетуся являла собой почти забытый образец женственности, привлекательности и порядочности; избалованная любовью и вниманием отца и мужа, своей породистой красотой она венчала их человеческое достоинство и мужскую честь. Отец княжны Кетуси был типично грузинский князь — любил соколиную охоту, особенно на перепелок, коих и скармливал любимцам соколам. Муж, прославленный на всю страну адвокат с европейским образованием, по праву считался грозой прокуроров и судей, поскольку частенько ставил их в дурацкое положение как юридической подкованностью, так и едким остроумием. В быту же это был скромнейший и деликатнейший человек, совершенно беззащитный в тех условиях, в которых ему выпало жить. Его единственной зашитой от вздыбленной революционным вихрем, одичавшей жизни было прозрачное пенсне, и представьте себе, в каком-то смысле оно защищало адвоката, придавало авторитет в глазах нового общества. Гимназистки убегали с уроков, чтобы в прохладном зале суда слушать его пылкие речи и колкие реплики. Бледные от волнения, со сжатыми кулачками, они взирали на своего кумира, которого Антон Кашели расстрелял в один день со свекром только потому, что пожелал именно его жену — княжну Кетусю. Будучи представителем нового поколения большевиков, он не имел понятия о нормальной человеческой жизни, но единственное, чего не выносил, что выводило его из равновесия, — это большевистский быт, их пресловутый аскетизм, если что его и сковывало, так это родное окружение. В детстве (к слову сказать, он всегда выглядел моложе своих лет) он, заткнув пальцами уши и зажмурив глаза, сидел на полу махонькой комнатенки, куда еженощно набивалась чуть ли не вся Одиннадцатая армия и где, как ни странно, она каким-то чудом умещалась вместе с бабами, штофами водки, грудами картошки и ведрами селедки. Стояли регот, гогот и ор, иначе говоря, царили полнейшие свобода, равенство и братство, никто ни к кому не обращался, никто никого не слушал, никто никому не отвечал. Каждый жил по своему хотению, ни во что не ставя остальных: пил, пел, плясал, плакал, смеялся, травил байки, возглашал тосты, лупил или лапал свою бабу, жрал картошку в мундире с непотрошеной селедкой или тут же, в углу, возле мальчика, заткнувшего уши и зажмурившего глаза, справлял малую нужду, полуобернувшись к застолью и пьяно улыбаясь, словно всем своим видом говоря: видите, какой я смышленый, на пустяки время не трачу. “Клавка, сука, помни Перекоп!” — орал в пьяном угаре Ражден. “Чаме чеми чучуа”, — откликалась не менее пьяная Клава. Чтобы не утонуть и не сгнить в этой грязи, предстояло приложить немало сил. Вершины можно достичь ценой преодоления, а цель оправдывает средства Сначала Антон Кашели объявил отца и мужа княжны Кетуси “врагами народа”, а затем собственноручно расстрелял их в подвале НКВД. Как честный и убежденный в своем праве чекист, он не скрыл этого от избранницы: явившись просить руки, рассказал, с каким княжеским достоинством принял смерть ее отец и как по-интеллигентски обделался муж. Любитель соколиной охоты не упирался, когда его выводили из камеры, и, твердо ступая по мрачному коридору, воздержался от бессмысленных просьб. При виде юного палача он рассмеялся, а потом махнул рукой и сказал: “В стране, захваченной такими подонками, уважающему себя человеку нету места”. А вот князьему зятю трудно далось расставание с жизнью. Он когтями, зубами и, кажется, даже дрожащими веками хватался за выступы и щербинки сырого подвала. Когда же Антон Кашели, неторопливый и уверенный, как паук, все-таки вытащил его из камеры, прославленный адвокат рухнул на колени и, рыдая, взмолился: “В чем угодно сознаюсь, все признаю, только не убивайте” — чем пуще разгневал своего палача, не хуже жертвы знавшего, что на том нет никакой вины ни перед Господом, ни тем более перед народом. Разве что, вынося из опочивальни ночной горшок дражайшей супруги, случалось расплескать содержимое, но и тогда он собственноручно подтирал пролитое “Я могу простить человеку все, кроме обмана!” — с негодованием воскликнул палач, явившийся просить руки своей жертвы, и эти слова следовало понимать не как попытку оправдания, а как предупреждение будущей супруге. Смеркалось. Где-то далеко, то ли в Дидубе, то ли в Навтлуге, вскрикнул паровоз. Княжна Кетуся стояла у окна, накинув на плечи ажурный оренбургский платок. Она смотрела в окно, но вместо улицы почему-то видела маленький клочок деревенской проселочной, по странной прихоти сознания застрявший в памяти, — дорога из ниоткуда в никуда. Проселочная заросла травой. На траве были оттиснуты следы колес — то ли арбы, то ли кареты. В колеях стояла вода, а над водой кружилась стрекоза. “Пока существует хотя бы часть этой травяной улицы, этот махонький клочочек дороги” — рассеянно думала княжна, и ее прямые, необыкновенно красивые плечи чуть заметно дрожали, что, разумеется, не ускользнуло от зоркого взгляда Антона Кашели. Но даже ему трудно было определить, что пыталась сдержать его будущая супруга — смех или слезы


Их венчал поп, дважды расстриженный — в девятьсот пятом и в девятьсот семнадцатом — и навсегда осквернивший сан. Он долго упирался, отказывался идти в церковь, справедливо полагая себя не священнослужителем, а простым трудящимся, однако, когда дружки жениха уперли ему в голову вороненые стволы наганов, по одному к каждому виску, извлек-таки откуда-то анафору и ризу с осыпавшимся золоченым шитьем, а также большой серебряный крест и увесистое кадило на цепи. Поп-расстрига оказался кладезем скабрезных историй о целомудренных и многоопытных невестах и немыслимых женихах, коих ему доводилось венчать в былые времена; его рассказы до упаду смешили участников венчания — бывших однополчан Раждена Кашели и Клавы, ветеранов Одиннадцатой армии, а также сослуживцев жениха, среди которых были и матерые чекисты, и совсем зеленые, начинающие. Всех забавляли подзабытый обряд и непонятные возгласы блудоглазого попа. Одна только Клава не изменила военной дисциплине и отнеслась к церемонии со всей серьезно-стью. По обыкновению, в военной форме, она стояла, суровая, как на посту или же в почетном карауле, прикрепив к гимнастерке все ордена — свои и мужние Самого Раждена Кашели к этому времени уже нет в живых. Два года назад его зарезал пьяный айсор — в винном погребе возле Малаканского базара, перерезал горло осколком стеклянной банки, и патриарх рода Кашели испустил дух на смрадной, заблеванной лестнице, так и не выкарабкавшись из подвала

А церковь сотрясали рев, гогот и свист разнузданной свадьбы, на рассвете вернувшейся туда во главе с пьяным попом. Кто-то отметил возвращение салютом, пальнув в высоченный сумрачный купол. Его поддержали из всех видов оружия: маузер, револьвер, карабин, винтовка Трещали и со звоном разлетались в щепки лампады и иконы, оклады и канделябры Осыпалась разноцветная штукатурка. Скорбно взирали на это святые с перебитыми носами, оторванными ушами и простреленными лбами, и, казалось, повезло тем из них, кому еще раньше выкололи глаза. Но всех превзошел жених. Выстрелом с двадцати шагов он разнес стакан с вином на голове невесты, и, когда пролитое вино, как кровь, залило свадебную фату, а невеста низко поклонилась победителю-жениху, вопль восторга чуть не развалил стены церкви

С того дня в тбилисском “обществе” не случалось сборищ и вечеринок, на которые не пригласили бы фантастическую чету (многие только для того и устраивали приемы). По особым дням, ведомым только участникам действа и никак не соотносящимся ни с церковным, ни с революционным календарем, а может статься, просто по прихоти или наитию чета устраивала представление: молодой чекист одним выстрелом разбивал сосуд с вином на голове у немолодой супруги и красное вино окрашивало белоснежную марлю, тщательно и красиво уложенную на голове вместо фаты; быть может, многие втайне ждали, что однажды твердость руки изменит палачу и он прилюдно прострелит лоб пустоголовой партнерше, разделившей постель с классовым врагом, убийцей отца и мужа. Однако, невзирая на неутихающие сплетни, невзирая на классовое и возрастное различие, все признавали, что другой столь дружной пары нет во всем городе. Любили они друг друга или ненавидели — это другой вопрос, и ответить на него непросто, но то, что их связывало исключительно сильное чувство, — несомненно. От них исходило дыхание смерти, их вид — даже издали — порождал чувство тревоги, неизбежной беды. У княжны Кетуси либо в самом деле не оставалось иного пути (кроме клочка проселочной дороги, привидевшегося под окном) и она была вынуждена идти на смерть, либо она так жаждала быть убитой тою же рукой, которая отняла у нее отца и мужа, что готова была ради этого вынести все; и, очаровательно улыбаясь, она с беспечностью ослепленной счастьем женщины смотрела в черное око нагана, в вороненый ствол, из которого в любое мгновение могла вылететь столь желанная смерть. Что же до ее супруга, он был настолько самоуверен или же настолько глуп, что даже не догадывался, какой опасности подвергал жизнь родовитой супруги, доставшейся ему вследствие двух революций и двух войн — Мировой и Гражданской. Так или иначе, эта вечная дуэль и предвкушение смерти доставляли зрителям невыразимое удовольствие. Но ничего не случилось. Супруги без слов, телом понимали друг друга, как цирковые акробаты, и, хотя их “номер” был опасней любого циркового трюка, каждое представление венчалось успехом, вследствие чего зрители, сколь взволнованные, столь и разочарованные бескровным исходом, стали воспринимать чудовищное действо как наглядную агитацию против дореволюционных свадебных обрядов

Сыну дали имя деда, и вылезший из г о д о р и род сделал еще один шаг в неопределенное будущее, еще на одно поколение продлил мощную, неукротимую жажду жизни, взращенную в корзине ее патриархом, который, обернувшись гипсовым бюстом, вернулся в родную деревню и встал перед школой, безразличный к тому, салютуют проходящие мимо пионеры или строят гримасы. Нравилось это ему или нет, но пришлось так стоять до апреля восемьдесят девятого, когда те же пионеры при помощи кирки и лома скинули бюст с пьедестала. А до тех пор надлежало терпеть и брошенный сквозь зубы матерок, и прилепленный ко лбу дымящийся окурок, размокший в зубах великовозрастного оболтуса, и стоять по-большевистски твердо и непоколебимо хотя бы ради благоденствия своего потомства, чтобы признательная власть заботилась о них. Власть же, хорошая или плохая, служащая народу или обирающая народ, отлично знает, что никто не станет убиваться за нее безвозмездно, знает и то, что аппетит приходит во время еды и аппетиты “рыцарей, проливавших кровь за народное счастье”, не утолить одними только позолоченными орденами или гипсовыми бюстами

Поглазеть на автоматические ворота кашелиевского особняка в дачном Квишхети приходили не только соседи по поселку; с завистливым любопытством, невольно разинув рты, смотрели они, как, подобно сезаму Али-Бабы, сами собой раздвигаются прочные ворота, увенчанные заостренными стальными кольями, с глухим рокотом уходят в кирпичную стену и в открывшихся тенистых кущах проступает помпезно-мрачный или же мрачно-помпезный дом, в котором летом отдыхало немногочисленное семейство заслуженного чекиста, хотя при необходимости мог разместиться небольшой санаторий (в гораздо более скромном доме местного князя, отданном литераторам, за лето успевали отдохнуть десятки писателей с семьями). К этому времени большевики распробовали вкус сладкой жизни, но, чтобы не быть обвиненными в буржуазных наклонностях, покамест еще пытались скрыть эти самые наклонности. Покамест они проходили второй этап развития, тогда как даже примитивная гусеница, обычный шелковичный червь, проходит ряд этапов, прежде чем обернуться бабочкой, вылетевшей из кокона (из той же корзины). К слову сказать, шелковичный червь поистине с большевистской решимостью движется к конечной цели, к совершенству, как минимум четырежды меняет кожу, буквально лезет вон из нее, пока, разбухший и налившийся, не замкнется в слизистой кашице своих отходов, неподвижный, закованный в кокон, и когда он кажется всем умершим, именно тогда совершается чудо — подобно механическим воротам дачи Кашели раздвигается его поверхность, открывая гвоздично-пунцовое нутро, и из кокона вылетает глазастая бабочка с хохолком на голове и пушком на брюшке. Бабочка тоже в определенном смысле шелковичный червь, гусеница, но, так сказать, облагороженная смертью предка. На первый взгляд у нее (у бабочки) нет ничего общего с низким, ползучим прародителем, она не пожирает все без разбора, а питается исключительно нектаром, она не ползает, а летает, порхает, радуясь крыльям, обретенным ценой долгого пресмыкания, празднует свое превращение, собственное свое совершенство, завершение жизни гусеницы, конец червя и близящуюся смерть. Но, несмотря на мимолетную краткость своей жизни, она успевает отложить яйца, а потому ее приход в мир не пропадает зря. Просто начинается новый круг: из нового яйца (если угодно — из корзины) вылупляется новая гусеница, которая в конце концов обернется большеглазой бабочкой с хохолком на голове и пушком на брюшке. И так до бесконечности Однако Антон Кашели мало походил на бабочку и умер, как червь. 29 июля года, в 19 часов
59 минут он стоял на спуске Элбакидзе, перед винным заводом, спиной к мостовой, и просматривал газету. С минуты на минуту за ним должны были заехать друзья, чтобы подняться в Табахмелу на веселое застолье. Его машина в этот день обслуживала княжну Кетусю, помогая ей справиться с кучей сугубо женских дел: посещение косметички, поход по магазинам, заказ перекупщице, визит к захандрившей подруге, обед у приятельницы и так далее Антон Кашели сам назначил друзьям место
встречи — именно на спуске Элбакидзе, перед винным заводом, с директором которого ему необходимо было переговорить, и к восьми часам успел это сделать, в результате чего перепуганная секретарша меняла на лбу побагровевшего начальника компресс за компрессом и капала ему успокаивающее. А в это время, как было сказано, Антон Кашели ждал в назначенном месте друзей-сотрапезников и просматривал газету, по профессиональной привычке краем уха слушая звуки улицы — скрежет трамвая, гудки автомобилей, постукивание и поскрипывание туфелек-башмаков Но, похоже, ему изменил слух или на мгновение ослабло внимание: как в дальнейшем установило следствие, списанный много лет назад, технически неисправный грузовик, водитель которого (его фотографию как опасного диверсанта, агента иностранной разведки напечатали все газеты) не смог укротить разогнавшуюся под гору груду металла с отказавшими тормозами и заклинившим рулем, и ржавая трехтонка, на беду всей родне шофера, сбила высокопоставленного сотрудника Наркомата внутренних дел Грузинской Советской Социалистической Республики и, как червя, раздавила о стену. Антон Кашели даже не понял, что произошло. Просто в последнее мгновение из его глаз выдулся огромный, размером чуть ли не с аэростат, сверкающий кровавый пузырь и лопнул с оглушительных грохотом

И вот его потомок, которому к началу нашей истории минуло пятьдесят лет, человек весьма известный и влиятельный, влюблен, как мальчишка, и, лежа рядом с женой, мысленно видит торчащие грудки своей юной невестки. И ведь не сказать, что он в чем-то уступает Кашели-отцу и не способен сам являться в видениях; просто ему приходится жить в иные времена, на его долю выпали скверные годы застойного социализма, этакого вязкого болота, отчего он и сам невольно забурел, застоялся, замкнулся в безвоздушном коконе терпения и ожидания, в шелковых путах лести и лжи Вместо того чтобы поставить идейного врага к стенке (как поступил бы его отец), он породнился с ним и даже хвастается этим родством, то и дело прикрывается, как трусливый воин щитом. Но это не он труслив, а время никудышное, бессмысленное. В отличие от предков ему выпало жить в стране, твердо стоящей на ногах (если не считать нескольких последних лет): то, что подлежало разрушению, было разрушено, кого следовало расстрелять — расстреляны Осталась только не прибранная к рукам добыча, и он прибирает всеми доступными способами, то есть опять живет в согласии с временем. Разве не так? Если ты мужчина, урви, укради. Хапни. Не крадешь — значит не мужчина. А он мужчина. Настоящий мужчина. Правда, до сего дня никого не убил, но отцовский наган с полной обоймой лежит в бардачке машины (завтра он едет в Квишхети за “детьми”), и в случае крайней необходимости, если какой-нибудь отморозок, из тех, что резвятся вдоль автострады, захочет вытащить его из машины или, чего доброго, сунется в его дом, рука не дрогнет. Жизнь впереди, и, как оказалось, пятьдесят лет не так уж много, да хотя бы и пятьдесят два Главное, чтоб сердце не остыло. А у него не остыло, пожалуй, даже наоборот! У него сердце обмирает от нетерпения в ожидании утра. Завтра! Завтра начинается новая жизнь! И главное в ней: Лизико — его! Попалась. И сидит в Квишхетской “крепости”, коротает медовый месяц, хотя, конечно, предпочла бы заграницу. Она вообще собиралась переехать туда. Скорее всего, и за Антона пошла с той же целью: при поддержке муженька оседлать свекра, использовать его вес и связи. Почему бы и нет! Сегодня все, кто что-нибудь собой представляет, отправили отпрысков за рубеж, да и Раждену не составило бы труда поселить их в какой-нибудь “нормальной”, благополучной стране. Но в нашем случае дело обстоит прямо противоположным образом: Раждену невестка нужна рядом, а не в Мюнхене или Сан-Франциско. Так что, в конечном счете, все развернулось наоборот: не Лизико с помощью Антона оседлала Раждена, а Ражден заполучил ее. Попалась, птичка. Теперь, как водится, потрепыхается, потрепыхается и смирится, если уже не смирилась. Месяца деревенской изоляции вполне достаточно, чтобы у женщины на многое раскрылись глаза. Женщина проницательней мужчины, быстрей соображает, кому подвильнуть хвостом, а на кого затявкать Когда Ражден велел Да, да, именно так! Каждое слово Раждена Кашели, в особенности же сказанное в собственном доме, есть повеление, приказ. И все равно обязаны исполнять его Когда Ражден высказался в том смысле, что следует обождать, пока ситуация в стране утрясется, а уж после подумать о загранице, первая с ним согласилась Лизико; дочь своего отца, она и не могла поступить иначе, это лучше всех (пожалуй, даже лучше самой Лизико) понимал Ражден. Отец Лизико — Элизбар, считает изменой отъезд из страны в трудные времена для устройства собственного благополучия. А ведь, в сущности, родина там, где лучше, где вольготней живется, а не там, где за грехи предков тебе в один прекрасный день могут оттяпать башку. Голова Раждена предназначена вовсе не для того, чтобы экстремисты вроде Лизико и Антона оттяпали ее, скорее, чтобы направлять их, навязывать свою волю. Так оно и будет, пока солнце на небе! Сколько помнит себя, он всегда при должности, чуть ли не с младых ногтей. Уже в университете выполнял общественные и партийные поручения, был комсомольским секретарем, сам ректор советовался с ним, а пронафталиненная профессура почтительно снимала залоснившиеся шляпы, и это тогда, когда его однокурсники (да тот же Элизбар) дули пиво и больше времени проводили в университетском саду, чем в аудиториях. Что же может помешать человеку с его опытом справиться с легкомысленной девчонкой, пусть даже мнящей себя активисткой национального движения, чуть ли не революционеркой? Да она сама как-то заявила, что от их тайных ночных бдений никакого проку — только напрасно застудила придатки Укротить такую нелегко, но возможно. Нет таких крепостей, которые не взяли бы коммунисты. Помни Перекоп, Ражден, и держи хвост пистолетом!.. Хотя нынешние радикалы как-то слишком уж радикальны. Не подступиться — колючие, и не подкупить, Никогда не знаешь, куда их занесет, что затеют в следующую минуту. Хуже всего то, что они сами не знают, чего хотят и хотят ли вообще чего-нибудь Завтра все прояснится. Завтра он навестит юных молодоженов, как педантичный инспектор — опасных заключенных, которым предстоит перевод в другую тюрьму. Отпускать “детей” одних в дорогу в такое смутное время опасно. “Дети” должны сознавать, что и шагу не могут ступить без него. Скорее всего, они и сами ждут не дождутся, когда съедут с дачи. Медовый месяц сладок, но в двадцать лет безвылазно сидеть в глухой деревне врагу не пожелаешь! Их небось уже тошнит от запаха навоза да и друг от друга тоже. С утра взбираются на полуобвалившуюся крепостную башню и ждут, когда покажется отцовская машина. Ражден выйдет из машины неторопливо, скрывая от Лизико мальчишеское нетерпение. Небрежно толкнет дверцу, и она захлопнется сама собой с таким звуком, точно адъютант щелкнул каблуками. Назад пути нет. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Тем более что Лизико сама вынесла его: ведь против воли никто не заставил бы ее сделать то, что сделано. Короче, никто ни в чем не виноват. Виновато время. Но Кашели и времени не хотят уступать, да покамест никто и не требует. Слов нет, Лизико крепкий орешек; пожалуй, Фефе права, находя в ней сходство со своей свекровью, что следует понимать так: вам — Кашели будет так же трудно приструнить ее, как некогда княжну Кетусю. Ну, это еще увидим! Объективности ради надо признать, что Лизико и впрямь похожа на княжну, и не только характером. Конечно, удивительно: откуда у дочери Элизбара сходство с матерью Раждена, но, поскольку она уже вступила в семью и сама стала Кашели, пусть лучше походит на княжну Кетусю, чем на Фефе или, того хуже — Клаву. Призвание Фефе служить чужой жизни и подглядывать. А Клава вообще ничего собой не представляла. Все детство Ражден пытался выяснить, кем была его бабушка — женщиной или мужчиной, но так и не выяснил. Одевалась, как мужчина, как мужчина, стриглась, курила, пила водку и материлась, не понять, правда, на каком языке. Но зато была по-собачьи предана роду Кашели, по каковой причине княжна Кетуся и избавилась от нее, едва овдовев: как только похоронила своего жестокого укротителя, тут же сдала свекровь в психушку, хотя, к слову сказать, не меньше ее нуждалась в догляде и психбольнице. Она не навещала свекровь и не посылала к ней сына, пока из “желтого дома” не позвонили и не сказали: заберите покойницу. В отличие от княжны Кетуси Фефе не пренебрегает кланом Кашели, но в то же время может служить их врагам. Служанка по призванию, не так предана, как Клава, однако преданней других, ибо благодаря Кашели гораздо больше приобрела, чем потеряла. Так что, сражение не кончено, господа, и не скоро еще кончится. И в нем не помогут ни Перекоп, ни пусть даже Сухуми Наверное, это мучило сумасшедшую Клаву, когда, высунувшись в зарешеченное окно, она кричала на всю набережную: “Чаме чеми чучуа”; кричала до тех пор, пока не убедилась в полнейшей глухоте заоконного мира и, сняв поясок больничного халата, не удавилась короткой петлей Сражение продолжается, господа-товарищи! Те, кто решил уничтожить Кашели, породят новых Кто ненавидит Кашели, возлюбит их, как плоть от плоти и кровь от крови Сражение продолжается! Папа Римский Иоанн Павел Второй каждую Пасху на всех языках, в том числе на грузинском, объявляет миру о величайшем чуде воскресения Христа, но Грузии не воскреснуть. Той Грузии, что живет в чьих-то сердцах. Той Грузии, которую не обнаружил на месте — еще в стародавние времена — некто Лодовико из Болоньи, посланник Папы Пия; откуда же ей вдруг явиться, как по вызову С ней покончили разнообразные Кашели Ее цари, умершие в дороге, как бездомные странники, лежат в чужой земле, под чужими небесами; ее дочери вынашивают чужое семя, а сыновья надрываются на чужой службе Такова анатомия этой бессмыслицы. Но сражение все-таки продолжается — раз уж битая сапогами и лопатками, во всем разуверившаяся молодежь захотела жить по законам свободной, независимой страны. Скажите-ка на милость, каковы эти законы и что все это значит? А это значит разгул и веселье, причем не столько в нашем жалком, прогнившем Тбилиси, сколько за границей, даже преимущественно за границей, в любой стране — на выбор! О чем раньше не смели мечтать и куда теперь явно и недвусмысленно подталкивает сама власть. С чего бы это? Не знаю. Спросите у властей. Может быть, чтобы молодежь не гибла на войне? Берегут генофонд. Не верите? Включите радио, включите телевизор, всюду одно и то же — уезжайте, уезжайте! — заклинает диктор наподобие ломоуриевской Като, и наши обалдевшие Каджаны1, полуграмотные юнцы и девчонки уезжают, так как с детства помнят насмешливую присказку: собрал котомку — не стой в дверях Война кончится и без них — все войны кончаются — и в любом случае будет проиграна, уедут они или нет. Ражден Кашели-старший взял Тбилиси не один раз, а раз и навсегда, и будет брать его в будущем, брать столько раз, сколько захочет, пока окончательно не о к а ш е л и т эту старую шлюху, эту непотребную шалаву, что подобно вечной и безутешной вдове расселась на обоих берегах Куры, вся в черном, с потухшими очами, и молча, без слез оплакивает лучших, любимых своих сыновей, растоптанных грязными сапогами дедушки Раждена и бабушки Клавы А потому лучше уехать и удариться в загул, пока гуляется. Они и едут. Покуда это возможно, покуда границы нашего кичливого, так и не состоявшегося государства дырявы, как плетень имеретинского азнаура. Ради отъезда выходят замуж девицы (если такой шаг называется замужеством), ради отъезда женятся молодые мужчины (если их можно назвать мужчинами), в надежде хотя бы медовый месяц провести со вкусом, придать смысл хотя бы небольшому отрезку жизни. Но только не в каком-то Квишхети, как Лизико и Антон, уж извините, а где-нибудь на Кипре, на Канарах, в Анталии Не заслужили? Это другой вопрос, скорее, экономический, и нас не касается. У кого есть деньги, те заслужили, у кого нет — нет. Послушать Элизбара (а надо признать, он кое-что соображает), замысел и впрямь сколь сатанинский, столь и гениальный. На войну ли молодежь отправляется, или по европам, результат один — не возвращаются или возвращаются не для жизни. Их не тянет друг к другу. Вот генофонд и истаивает с каждым днем, как, к слову сказать, истаял фонд обороны. Фють! Нету Мышка съела! “Истрачен по назначению”. А ты проверь! Ищи-свищи! То-то!.. Свобода — дорогое удовольствие. Вкусив, не отступишься и пойдешь на все ради нее! Вот и не отступаются, прямо-таки заходятся, на взлетную полосу выруливают в крашеных, подновленных “Вольво” и “Мерседесах” и пьют, не теряя зря времени в ожидании чартера, — и если один самолет привозит с севера тела погибших, другой увозит на юг веселую свадьбу — у них и музыка с собой, и вино, и хлеб-соль; устраиваются прямо на капотах, порой заглушая залпы шампанского лихой и беспечной пальбой. Боезапасов с этих свадебных проводов хватило бы отбить пяток абхазских атак. Но об этом не думают ни администрация аэропорта (ее беспокоят иные грузы), ни ожидающие скорбного рейса родные и близкие погибших. И уж тем более веселая свадьба Они только ступили на дорогу жизни, хотят увидеть мир, не погибать же им в бессмысленной войне, которую сам черт уже не разберет, кто начал и для чего. Просторные итальянские пиджаки скрывают оружие, подаренное крутыми папашами и дядьями по случаю окончания школы или начала семейной жизни: покрытые никелем пистолеты или шершавые вороненые револьверы лежат в особых кобурах под мышками. На что они, если не попользоваться? Вот они и пользуются. Не только человек, даже собака знает, что ей “сойдет с рук”. Тут-то она и зарыта Правитель на то и правитель, чтобы скрыть умысел, и чем надежней, тем лучше. Что мы потеряли, скрывая его столько лет? Ничего. Напротив, безболезненно и почти без потерь одержали победу, хотя бы частичную, но разве этого мало? Могу поспорить, что Лизико в глубине души не удивляется ибо замаскированный замысел делает свое дело, если можно так сказать, оказывает постоянное воздействие на объект: так хранящееся в бетонной шахте ядерное оружие воздействует на характер и настроение миллионов. У мудрого правителя одно на уме и другое на языке, говорит он так, а поступает эдак, от чего глупый народ совсем теряет голову и ничего не понимает. В том числе и Лизико. Да и как не растеряться! Сперва ей пудрили мозги, внушая: если не выйдет за Антона, мальчик умрет, превратится в наркомана и погибнет; потом выясняется, что
Антон — всего лишь приманка, орешек в мышеловке, я ж, подобно его дедушке и моему отцу, людоед и готов съесть ее с косточками А, между нами говоря, в чем виновата Лизико?! Она такая, какой вырастили родители, какой воспитал отец. Что она могла почерпнуть из его книг, да и оставалось ли у товарища писателя время писать книги? Он ведь только и делал, что желчно витийствовал. Стыдно, товарищ писатель! Разумеется, приятно, сцепив руки на заднице, с важным видом прогуливаться по липовой аллее, но что теперь-то делать? Как быть с вашей единственной дочерью?! Вместо того чтобы копаться в чужом белье или увлеченно исследовать патологические наклонности отбросов рода человеческого, не лучше ли было воспитать единственную дочь, научить ее порядочности. А-а? Вас спрашивают! Что же вы проглотили язык, товарищ писатель?! Допустим, дедушка Антона и впрямь был людоед. А вам-то что? Надеетесь выглядеть рядом с кровавыми Кашели голубыми ангелочками? Не выйдет! Насчет голубизны не знаю, не поручусь, но то, что вы своими книгами калечите сознание молодого поколения, мутите воду и заливаете огонь керосином, — это точно. Это единственное, что я понял из ваших писаний. Вы натравливаете детей на тех, кто внушает вам страх, и, боюсь, мы еще увидим результаты. Нас — Кашели — еще хватит на то, чтобы обратить в свою веру девушку из порядочной семьи, а вовсе не малолетнюю тбилисскую шлюшку, которая тем навязчивей, чем солидней клиент. Это не наше дело. Это проблема стареющих жен, увядших у плиты на кухне, дело совсем не государственного масштаба. Так что еще вопрос, кто кого повесит за ноги на платанах проспекта Руставели Где это слыхано, что бы страну развалили поэты?! Еще чего! Кто им позволит?! Взгреть хлыстом — и порядок. Все! Между прочим, черешня с “Энисели”1 тоже своего рода хлыст. Стоило Раждену вскользь намекнуть, как у писателей уши торчком — переглядываются, блестят глазами, бьют копытом, — прямо цирковые лошадки! Они воспринимали приглашение на дачу Кашели как знак уважения. На самом же деле Ражден унижал их, смеялся на ними; они и впрямь были смешны — свежевыбритые, в парадных, но изрядно потертых костюмах, ставших с годами куцыми, чуть ли не строем, согласно возрастному ранжиру выступали по направлению к знаменитой даче вдоль проселочной дороги, пахнущей свежим силосом и навозом А вот Раждену нравится думать о торчащих грудках своей юной невестки, что для вас, писателей-моралистов, низко и достойно всяческого порицания; для нас же, для людоедов Кашели, это тоже война, не на жизнь, а на смерть, и если женщина — лицо страны (а вы утверждаете это письменно и в частных беседах), увидим, каким окажется лицо страны, наспех слепленной вашими усилиями. Кашели вовсе не сексуальные маньяки, как вы думаете (боясь высказаться вслух), а солдаты, верные раз и навсегда данной присяге, рабы раз и навсегда намеченной цели, хозяева времени В Лизико не было ничего женского, когда Ражден впервые увидел ее глазами мужчины, но не так, как вы подумали, а скорее, с заботой — захотелось спасти невинную детскую душу, освободить от бессмысленной и беспочвенной ненависти, и можно сказать, что на осуществление этой благородной цели он положил все последние годы своей жизни. “Дядя Ражден, дядя Ражден, дедушка Антона, правда, был людоед? Настоящий людоед?!” Раждена задел за живое не этот глупый вопрос — отдыхающие в Квишхети писатели только о том и толковали в липовой аллее, — задела внешность девочки, если можно так сказать, совершенно не соответствующая вопросу: ее нос и верхняя губа были усыпаны веснушками, большой пухлый рот воспаленно алел, а на мальчишеской груди чуть заметно набухли соски С того дня Ражден ни на минуту не отступился от своего, по понятиям тех же писателей, аморального и даже аномального замысла, напротив. С нетерпением ждал, когда пробьет час и Лизико, выйдя из всезащищающего возраста, станет доступной во всех отношениях. Но он не ждал, сложив руки, а трудился, засучив рукава, торопил время. Шел на все и на все был готов для того, чтобы Лизико дня не прожила без него, чтобы, так сказать, держать ее под постоянным психологическим прессом — тут и глазастые куклы в сказочных нарядах, и пригласительные на лучшие новогодние елки, и билеты на шумную премьеру, и заходы с ее ближайшими подружками в кафе “Иверия”, и что еще? Да много всякого Короче, пока отец Лизико, батони Элизбар, острил и умничал в липовой аллее, очаровывая коллег едким остроумием, он пропитывал душу Лизико мороком и ядом и достигал своего, в частности, чрезмерным, покамест ничем не заслуженным вниманием, которое одинаково нравится всем женщинам, будь то нетоптаная цыпочка или встрепанная наседка, невинный ангелочек или гулящая девка Так что сама Лизико, пожалуй, и не заметила, как из потенциальной противницы всех Кашели превратилась в “неразлучную подружку” Раждена Кашели, да к тому же за спиной Антона От Антона она скрывала то, чем по-детски невинно, с едва проклюнувшимся кокетством делилась с Ражденом. Влюбленные юнцы не любят девичьих исповедей, не могут даже дослушать, Ражден же не только готов был в любое время выслушать Лизико, но делал это с поощряющим вниманием. Женщины любят, когда их слушают, и Лизико увлеченно рассказывала будущему свекру о том, кто поднес ей роскошный букет полутораметровых роз с любовной запиской; кто звал прокатиться на иномарке по окрестностям Тбилиси; кто пригласил в “отпадный”, наимоднейший ресторан и, наконец, кто “вполне серьезно” предложил руку и сердце Раждена мало волновали невинные приключения Лизико, он делал свое дело, работал: горячий кофе и холодное шампанское тоже были работой, входили в обязанности. Но ему доставляло невыразимое удовольствие сознавать, чувствовать, видеть, как непрерывно, день ото дня, с каждым глотком кофе или шампанского мелеет море его терпения; еще немного, и покажется дно, пузырящееся пенистым илом и склизкими водорослями, и точно так же, само собой обнаружится его желание, каким бы чудовищно невероятным оно ни казалось Он не сомневается, что получит свое. Уверен, что и Лизико ждет от него того же, и все могут быть уверены — будет так, как хотят Кашели. Иного не дано. Другой дороги нет. То есть дорог, конечно, великое множество, однако изменником, скорей, назовут ищущего новых путей, а не бредущего старыми Знаете, что однажды сказала ему Лизико?! “Я доверяю вам больше, чем отцу. С отцом никогда не чувствовала себя так свободно” Вот что сказала Лизико Раждену, и поверьте — совершенно искренне, разве что чуточку под хмельком. Они зашли в один из новых затемненных баров (разумеется, пошушукаться об Антоне), и хотя гремевшая в баре музыка заглушала все звуки, откуда-то отдаленно слышалась стрельба. При разговоре Лизико все время улыбалась, сама не зная чему, и в ее блестящих от выпитого шампанского глазах бегали шалые, неугомонные бесенята



2

— Лиза, Лизико, где ты, гого1? — позвала тетя Тасо.

Ражден поспешно отпрянул от Лизико и вернулся в шезлонг, который покинул минуту назад, а до того подобно хищному зверю вроде бы сквозь дрему наблюдал за невесткой, в шлепанцах и в сарафане на голое тело варившей кофе и, разумеется, чувствовавшей неотвязный взгляд свекра, что смущало и беспокоило ее, поскольку прежде она не испытывала ничего подобного, хоть и знала, что свекор не совсем равнодушен к ней, и в глубине души даже гордилась, когда завистливые подружки нашептывали, что папаша, кажется, ухлестывает за ней посильней сыночка: этот легкий, поверхностный, можно сказать, дозволенный флирт, выражающий одну лишь взаимную симпатию, укреплял в ней чувство самоуважения, убеждал молодую женщину в неограниченности ее возможностей. Во всяком случае, она не видела в нем ничего опасного; но вот минуту назад, когда он неслышно подкрался сзади и положил на плечи обжигающе горячие ладони, ей стало дурно, она чуть не потеряла сознания, хотя толком не поняла, что же произошло — капкан захлопнулся и она осталась одна, совершенно беззащитная, во тьме почти сомкнувшегося пространства, разящего пылью и трухлявой древесиной; доносящийся откуда-то голос тети Тасо не обрадовал, а пуще напугал, и, чтобы избежать заминки, чтобы не заронить подозрение, она поспешно откликнулась: “Я здесь, варю кофе”, — хотя на самом деле в ее трясущейся руке дрожала пустая джезва, а вскипевшая коричневая пена с шипением заливала сверкающую плиту

— Не варю, а проливаю, — уточнила она тут же, словно желая сказать, что здесь не произошло ничего более существенного.

В раскрытую дверь заглянула тетя Тасо с глиняным горшком в руках. Из горшка высовывалась колючая головка кактуса.

— Это оставляешь или забыла? — спросила тетя Тасо.

— Оставляю, тетя Тасо, оставляю! — отчего-то разволновалась Лизико и попыталась подбородком поправить сползшую на плечо бретельку, но тут же передумала. — Посмотрите, что я натворила! — Глянула через плечо. — Дел вам добавила, — повинилась искренне.

— Ой, разрази меня гром! — всплеснула руками тетя Тасо. — А как же кофе? Ты же любишь утречком

— Ничего, в Тбилиси попью. Да и жарко очень, — ответила Лизико.

И впрямь было очень жарко. Воздух, словно загустевший от мошкары, перекатывался волнами, как в песчаную бурю. Дышалось трудно, и не только в Квишхети, но по всей Грузии. “Экипаж готов!” — крикнул со двора Антон. Ражден по-прежнему сидел, развалясь в шезлонге, спокойный, неторопливый, как и пристало владельцу знаменитой виллы, хотя на самом деле ему не легче, чем Лизико, далось сохранение видимого спокойствия. Хвастуну цена копейка, но, пожалуй, мало кто решится на то, что он сделал минуту назад. Решился, и, если что-нибудь понимает в женщинах, риск оправдал себя. Кто не рискует, тот не пьет шампанское, как говорят русские, и теперь он ждет не дождется, когда упьется заслуженным шампанским. Скоро. Как говорится, сперва пост, потом Пасха. Главное, теперь путь свободен. Он, конечно, не сомневался, что добьется своего (теперь уверен, что и Лизико ждала того же), и все-таки не ожидал, что э т о случится так быстро, так неожиданно Они лишь на мгновение заглянули друг другу в глаза, и он понял — тянуть нельзя. Здесь и сейчас должно было выясниться, на что они способны, чего вообще заслуживают от жизни. Дальше он ничего не помнит. Не рой мошкары колыхался над ними, а пылал пожар, и в его пляшущих языках сгорали, обращались в пепел извечные законы, определяющие отношения отца и сына, невестки и тестя, старого и юного — вообще все человеческие установления Не было ничего, кроме желания, и осталось одно — подчиниться Хотя, в сущности, он и сам не ведал, что творит: совершаемое им было бесстыдством и наглостью даже в его понимании Но если перестать кипятиться и метать икру, спросим спокойно — что он натворил такого уж немыслимого?! Подошел и наложил руки на свою собственность. Это — непристойное поведение?! Но почему? Разве Лизико не стала его собственностью, так же как Антон, или Фефе, или же Тасо со своим выблядком, ложившаяся под его отца чуть ли не по щелчку пальцев?! Пожалуй, Лизико еще не совсем отбилась от рук, но, по совести, ей не так уж далеко до “отвязанных” подруг. Скорей там, чем здесь. Курит, выпивает и, скажем так, горячо поддерживает свободу в любви. В этом она такая же радикалка, как в национальном вопросе, и, надо полагать, сексуальный опыт мешает ей довольствоваться одним Антоном. И до Антона успела кое-что Короче, девчонка еще та, современная! Когда в Тбилиси пошла мода на стриптизы, на дне рождения у Антона она первая вскочила на стол (можно вообразить, что она вытворяла в других местах!), а дурачок Антон кидался, чуть не сальто крутил, только бы никто не перехватил трусиков его нежной возлюбленной Вот пусть и посторожит теперь честь жены. Если мужское чутье не обманывает Раждена, Лизико скорей простит ему сумасбродство, чем благоразумие

От Антона и лопоухого Григола он отделался довольно легко: поручил помыть и загрузить машину. Отделаться от тетки Тасо оказалось труднее, она, как бабочка, чуть ли не одновременно появлялась повсюду — во дворе, на балконе, в комнатах Но прислуге нет дела до причуд хозяина; если б она даже видела, не поверила бы глазам, а поверила бы — не призналась, опять же, в собственных интересах. Язык на замке — достоинство прислуги, гарантия ее благоденствия. Что же до Железного, он полеживал в гамаке и не думал смотреть в сторону дома. Этот свое дело знает Таким образом, если оставалось последнее препятствие, это была сама Лизико, настораживавшая не недоступностью, а молчаливым и очевидным согласием. Она не только разгадала замысел свекра и приняла его, но помогла в осуществлении, оставаясь конечной целью. Она не отошла от плиты, стояла и ждала, если угодно, дразнила — рискни! — и именно безмолвный призыв смущал и настораживал Раждена; уж не розыгрыш ли это? От нынешних юниц жди чего угодно, и, скорей, удивляешься, не вкусив подвоха. Но сарафан на Лизико был так прозрачен, что у Раждена путалось в голове. Теперь-то он кусает локти и поносит себя — не за содеянное, а за то, что не пошел до конца (видно, все-таки не хватило решимости); что, если Лизико уловила его минутную слабость и теперь оттолкнет, не подпустит? Минутная слабость способна погубить годы усилий. В самом деле, Лизико может и передумать! Если пока еще она не осознает меру греха, то скоро спохватится и ужаснется Но разве бросить Раждена вот так не грех?! Нет, она не обманет ожиданий. Не посмеет. А вдруг пожалуется мужу? Попросит Антона — защити меня от своего отца?! Не попросит. Для этого она слишком горда Да и от чего защищать? Ищи девушка защиты и заступничества, она не стала бы разводить с тетушкой Тасо светскую беседу о кактусах и убежавшем кофе, а рухнула бы ей в ноги и указала бы на него трясущейся рукой. Теперь же она будет скрывать это ото всех, в первую очередь от мужа. В сущности, если быть точным, Ражден плохо помнит, что произошло, так сказать, до какого “уровня” ему удалось дойти. Помнит, как подошел и положил руки ей на плечи. Может статься, вполне по-отцовски А почему бы и нет?! Было очень жарко (как сейчас), оба ощущали себя как на костре. Огонь перехватывал дыхание. Он не оправдывается и не отрекается от умысла, но ему ясно, что в ту минуту кто-то распоряжался его сознанием. И это говорит не верующий и даже не суеверный старик, а полный сил атеист-коммунист Все-таки нехорошо — мужняя жена, невестка, встала перед ним у плиты в такую жарищу и стоит чуть ли не в чем мать родила. Сарафанчик — что он есть, что его нет! А еще эта мошкара! Не только Ражден, даже тетушка Тасо, которая в матери ему годится, не припомнит подобного бедствия, то и дело испуганно крестится. Вообще-то она всего боится, но черт ведь и вправду не дремлет От этих американцев чего угодно можно ждать. Вдруг какие-то бактерии распространяют. Что? Не может быть?! Как же, как же А если новую разновидность мошки выводят? И впрямь необычная мошкара налетела — крупная, рыхлая, если не больная, то болезнетворная Мошка — ракета. О бакте-риологическом оружии давно поговаривают. Наша мошка мельче и шустрей. А от этой вполне может крыша поехать. Не летает, лежит слоем — на подушке, на столе, на хлебе. Горло забито, яд проник в легкие, облепил липкой пылью Положил руки ей на плечи, а она обернулась, глаза сумасшедшие, если б не тетя Тасо, съела бы его живьем. Он даже потерялся на мгновение — кто на кого напал? Он или на него? Сынок еще не знает, в какие лапки угодил. Узнает ли? Не уверен! Будем надеяться, что с мужем она посдержанней. Что нравится любовникам, раздражает мужей. И наоборот. За месяц распробовала законного наездника. Парень мало что смыслит в житейских делах. Влез с головой в книги, как осел в торбу. Но осел хоть овес жует или сено, а этот Одни фантазии на уме Его мать начинала с нищенства, он — кончит. Нынче книжному человеку пути нету. Случись что-нибудь с Ражденом, мало ли — заболеет, арестуют или, как предка, прирежет кто-нибудь, они дня не продержатся, по миру пойдут. Антон — этот вообще! Посадил жену отцу на шею Если откровенно, девушка запала на авторитет и влияние отца, а не на черные усы сына. Кстати, усы-то у него жидковаты Исходя из всего сказанного, Ражден приходит к выводу, что на жену сына у него такие же права, как на свою собственную. А почему нет?! Как говорится — вобла поштучно. Вот и выходит, что Антон всего лишь одна штучка. И будет вести себя так, как пожелают отец и жена. Может быть, даже с признательностью, что отец и тут подсобил, кто знает? Во всяком случае, после месячной изоляции Ражден увидел в его глазах только бессловесную покорность и безграничную благодарность. Похоже, что это вообще черта нынешних радикалов. Вот и прекрасно. Он так обрадовался отцу, точно тот приехал вызволять их из Каджетской крепости1, торопил механические ворота, руками подталкивал, чудак. Даже медовый месяц без отца ему не сладок. Покраснел до ушей то ли от радости, то ли от смущения. Стыдно за удовольствия супружеской жизни, что вкушал целый месяц с молодой женой за надежной отцовской спиной, так и кажется, что за них он больше благодарен отцу, чем жене. Это и нужно Раждену! Сукин сын! Почему он не стыдился и не краснел, когда его единомышленники грозились повесить Раждена за ноги?! Сами жалкий митинг не могли организовать. Опять Ражден курировал и опекал их. С утра до ночи щелкали семечки на ступенях Дома правительства, а по ночам лазили друг к дружке в спальники. Вот и вся свобода с независимостью Мы еще увидим, кто кого повесит, на чем и за какую часть тела, но кое в чем и Ражден виноват. Не нашел времени научить сына уму-разму. Женщине передоверил, и вот итог. Прячется в книжки. Лизико мужественней, чует жизнь, шагает, так сказать, в ногу: нальешь — выпьет, предложишь сигарету — закурит да еще дым пустит тебе в лицо. Пепельницей, правда, не пользуется. Точнее, использует как пепельницу все, что подвернется: крышку от кока-колы, коробку из-под спичек, свернутый в воронку листок блокнота, — в общем, все, кроме самой пепельницы, и, говоря между нами, это тоже уроки жизни, плоды распада. Они теперь все такие — босяки бездомные, бродяги То же самое и с одеждой! Неужели это называется — одеваться?! Даже бретельку лень поправить. Одежда придумана, чтобы прикрыть срам, а не для того, чтобы его выставлять Дружба дружбой, но женщине все-таки следует держаться поскромней с мужчиной, даже если он доводится свекром Ее муженечка за уши от книг не оторвешь, так неужели этому в них учат?! Сомневаюсь очень Все детство с головой накрывался одеялом и, как заговорщик, при свете фонарика читал книги чокнутого Николоза. Сверстники в это время носились по горам, плескались в Куре в том числе и Лизико А этот шатался по комнатам, как индюк, наглотавшийся пьяных ягод. Увидите, если не кончит наркоманом вроде своей бабки (если уже не стал им). Может быть, он не Кашели? Мамочка на улице зачала Княжна Кетуся привела ее с улицы. На все готовую. Слишком уступчива и плаксива. Никому не может отказать. Ни в чем. А по молодости тем более Но избавиться от нее трудно, просто невозможно, как от наколки, сделанной в детстве. Таскай всю жизнь. А каково таскать такую? Телевизор смотрит — плачет, птичкам крошек сыплет — плачет, белье гладит — плачет, а замечание пустячное сделаешь, так вовсе в три ручья. Но свекровь свою прикончила быстренько, в считанные минуты, как птаху Может, княжна Кетуся нарочно подобрала ее беременную и ввела в семью; униженная мужем, унизила сына, отыгралась на нем Для вас, дескать, и такая сойдет, для смердов из г о д о р и. Она кичилась перед сыном княжеским происхождением, потому, что помнила, как стирала его отцу пропотевшие портянки. Но в конце концов и она сдалась, о к а ш е л и л а с ь; и она покончила жизнь самоубийством, как все ихние невестки, если, конечно, Фефе не ввела княжне смертельную дозу. Первая морфинистка в Советском Союзе. Почему не слышу туша?! Государство безропотно снабжало ее “дозой”, ценя заслуги свекра и мужа; как говорится, что посеешь, то пожнешь. Государство не знало, да и зачем ему было знать, до какой степени первая морфинистка страны ненавидела тех, кто ее окружает — свекра, мужа, сына, — всех Кашели, эту гнусную породу. Она не сироту пожалела, беспризорницу и попрошайку, а с первого взгляда увидела — вот, кто станет ее подругой, опорой, товарищем по оружию в войне против близких. “Фе-фе!.. Фе-фе!.. Фе-фе!..” — с утра до ночи это имя не сходило с ее уст. И укол — Фефе, и попить — Фефе; а когда окончательно свихнулась, только из любви к Фефе сама ходила по малой нужде: сначала “пи-пи”, потом “куп-куп” “Фе-фе, Фе-фе, подлейте горячей! Еще горячей” Фефе бросала ей в ванну резиновую игрушку и мыла старуху, как малое дитя, — разумеется не вовсе бескорыстно. Ей была обещана роль хозяйки Кашели. Так оно и вышло. Сначала княжна Кетуся подложила ее под своего буйного недоросля, вернее, возложила недоросля на эту безотказную слезливую сучку с сомнительным прошлым, потом, так же насильно, посадила рядышком в качестве законной супруги. “Знай, я сама, своими ногами приду в этот ваш комсомол, или как он там называется, и сделаю так, что тебя погонят взашей!” Что оставалось Раждену? Позволить матери-морфинистке и бездомной бродяжке загубить всю его карьеру? У них все было учтено, спланировано, до последних мелочей, в том числе и простодушие юного Раждена. Когда он наивно радовался тому, как ловко зажал в темном углу “мамашину приживалку”, у той в тайной инструкции все было расписано — как оказаться в темном углу, как в него зажаться и постепенно, не сразу уступить распаленному “братишке”. Вот так вот. Забеременевшая от “братской любви” несчастная сирота сперва прибрала к рукам права невестки, потом матери и в конце концов прочно утвердилась в семействе Кашели как хозяйка дома. Но вот ее сын, ихний Антон, не унаследовал ни одной черты Кашели, и причина тут, скорей, в снисходительности Раждена, чем в коварстве Фефе. С известной точки зрения это не вина Фефе, а ее заслуга, что тоже включал сговор свекрови с невесткой — подложим в гнездо Кашели “кукушкино яйцо”, крепость взламывается изнутри, они у нас еще поплачут Только не надо опережать события, квочки! Не спешите! Еще увидим, кто кого. И кто будет плакать последним. Во всяком случае, Раждену нету дела до сыновней чести, тем более до его мужской гордости. Почему? А потому! Антон будет делать то, что захочет Лизико. А желания Лизико и Раждена совпадают. Тут не может быть двух мнений. К тому же теперешний Ражден не тот зеленый юнец, который терял голову от запаха женщины, пользуясь чем, злокозненная мамаша вила из него веревки. При необходимости еще можно пролить свет на странные обстоятельства, по ряду причин утонувшие в чаду и тумане. Говоря другими словами, Ражден не удивится, если в один прекрасный день его предположения оправдаются и выяснится, что в действительности Фефе была не любящей, заботливой невесткой, положившей жизнь ради тяжело больной свекрови, а заурядной убийцей. Что с того, что на теле свекрови невозможно было найти место для укола — ни под языком, ни даже в глазном яблоке. Сказать по совести, смерть стала для нее благом, облегчением. Но горячо любимая невестка, краса и гордость свекрови, не ее освободила от бессмысленных страданий, что еще можно было бы понять, а себе освободила семейный престол, сбросив с него заживо гниющую старуху Такова версия Раждена. Сейчас ему не до сбора доказательств и окончательного выяснения. Хотя не исключено, что семейным архивом Кашели придется скоро заняться — если Фефе вздумает бунтовать. Женщина их
рода — тоже Кашели. Хочет того или не хочет, согласна или не согласна, нравится ей это или нет. А быть Кашели — значит быть готовым не только ко всему, но и на все. К а ш е л ь с т в о тяжкий груз, величайшая ответственность перед будущим человечества Всеобщего благоденствия не достичь без крови, а кровопускание — дело Кашели; они пускают как чужую кровь, так и свою. В книге ли, на сцене убить человека ничего не стоит, так же как и покончить с собой, а вот в жизни для этого нужен особый дар. Не каждый справится. Кашели смогли. Все Кашели убивали, и ни один не умер собственной смертью, включая жен. И Ражден — вполне достойный потомок своих предков. Как показывает анализ процессов, протекающих в обществе, все может повториться: и двадцать первый, и двадцать четвертый, и тридцать седьмой, и сорок первый, и пятьдесят шестой О чем сожалеть? О чем сокрушаться? Утренний эпизод — подтверждение. Жизнь только начинается. Если угодно, жизнь предлагает новое испытание, и мы должны оказаться на высоте, должны сделать все, чтобы потрясенный экзаменатор от удивления разинул рот. И разинет, будьте уверены! Так же верно, как солнце на небе. Главное, чтобы неожиданный успех не вскружил голову. Не успокаиваться раньше времени. Все взвесить, проанализировать. Не исключена даже провокация. В наши дни никому нельзя доверять. Сын, как мокрый обмылок, выскальзывает из рук А вдруг он и впрямь не сын?! Не может быть. Исключено. Положим, мамочка силком впихнула побирушку ему в постель, но он-то помнит, что и куда впихнул сгоряча. Все-таки не пристало мужчине слушать женщин: “Ах, не бей его! Жалко! Он еще маленький, слабенький” Что значит — слабенький?! Жалко?! Почему его сын должен быть жалким?! Для чего Кашели захлебнулись в море крови?! Убивали кого попало без разбору и были убиты кем ни попадя?! Ражден разберется за всех Всем воздаст от их имени И жене, и сыну, и невестке Что до невестки, то это дело решенное. В Тбилиси даже легче будет уединиться. А Фефе пусть смотрит. Подслушивает сколько влезет Поделом. Сама виновата. Должна была соображать, куда лезть, к тому же скользким путем. С таким опытом можно бы уразуметь, что и другие не прочь потискаться в темном кутке и в этом умении ей не уступят Хочет остаться в доме Кашели — проглотит, нет — распрощается со всем, что принесло ей это породнение: роль хозяйки, жены, невестки, свойство, надежда на внуков — или в Ортачальский изолятор бегом мма-а-арш! За убийство больной свекрови (бессовестная!), дабы заполучить всю власть в семье (ненасытная!). Хотя что за власть можно доверить Фефе?! Власти Ражден не уступит никому — ни жене, ни сыну, ни невестке И точка. Пусть не надеются. Власть любят все, хотя не все умеют ею пользоваться. Использовать во зло. Один умный человек задавался вопросом: если не во зло, то зачем власть?! Но, чтобы понять вопрос, сперва надо ее заполучить. Вот и стремятся, рвутся к ней все — достойный и недостойный, образованный и темный, сильный и слабый, порядочный и подонок Человек есть властолюбивое животное. То, что происходит в этом доме, у нас на глазах, тоже борьба за власть, и ничего больше. Как только Лизико уступит Раждену, она тут же сядет на голову Фефе. Что ж, пожалуйста. Но Лизико, в свою очередь, должна знать, что все трое они принадлежат Раждену: она сама, Антон и Фефе Сперва он, потом они. Тоталитарный будет режим или демократический, все решает Ражден, и мы еще увидим кто кого повесит за ноги на платанах проспекта Руставели Как говорится, трясли спелые, а сыпались незрелые. В конце концов, Лизико — проблема Фефе, проблема жены, состарившейся на кухне, а не главы семьи. Власть Раждена завоевана кровью предков, и он ее так просто не уступит. Вообще не уступит, если удастся. Больше того — примет все меры, чтобы укрепить ее и сделать бессрочной Как вы полагаете, он сжег партбилет в университетском сквере на глазах у митингующей толпы потому, что переменил убеждения?! Или крестился, вдруг по наитию уверовав в Бога?! Да ни в коем случае! Этими двумя сакральными актами, кремацией и крещением, он укрепил свою власть — избавил тысячи юных душ от беспочвенной ненависти и слепой веры Беспочвенная ненависть и слепая вера выводят молодежь на улицы, против власти. Но Ражден больше не допустит этого. Он и сына с невесткой не отпустил за границу, чтобы, чего доброго, не вкусили воли. Запер их в Квишхети, в родовой тюрьме, поскольку они нужны здесь и такие — слабые, неуверенные, заглядывающие ему в глаза и смотрящие в руки Без власти что ты есть, что тебя нет. Только власть дала Раждену возможность сперва определить каждому место, потом обратать, а затем подчинить своей воле — и жену, и сына, и невестку, что не так уж мало для нашей махонькой страны. Как бы Элизбар ни кипятился, Лизико тоже уже Кашели, и это только подтверждает, что писательская слава ничто по сравнению с властью. Говоря проще, в чьих руках власть, тот и решает судьбу писателя, и не только писателя, но и его дочери. Писания Элизбара мало кто понимает, и никому они не нужны. Что же до правил, по которым живет Ражден, они устраивают всех, во всяком случае, недовольные стараются не показывать вида. Конечно, Лизико давно волнует Раждена и, случалось, лишала его сна, он по-настоящему мучился, вспоминая ее пухлые губы и набухшие, торчащие соски, но это другое, вернее, не это главное, с этим можно сладить, это не опасно ни для семьи, ни тем более для страны. Для страны и для семьи опасен вопрос, который задала ему девчонка с пухлыми губами и набухшими сосками лет десять назад вроде как между прочим: “Правда, что дедушка Антона был людоед?” И если вы желаете удержать власть, бойтесь глупенького вопроса из детских уст. Ребенок ужасное оружие, когда используется не по назначению. Его словам смеются. А смех расшатывает любую власть и бросает тень на любой авторитет. Потому-то словам ребенка вроде бы не придают значения, стараются пропустить мимо ушей (чем только подчеркивают заключенную в них мысль или двусмысленность, в особенности если вопрос ребенка касается представителя власти, вследствие чего естественным образом встает вопрос о его пребывании во власти. Это прекрасно понимают хитроумные взрослые, провоцируя невинных детей, даже обучая их провокационным вопросам. Вот с чем необходимо покончить раз и навсегда, если мы и в самом деле хотим выжить и спасти страну, — покончить с желчным шушуканьем писателей в тени липовой аллеи, а заодно с наигранным детским простодушием. С хитроумием отцов и глупостью детей. Их соединение приводит к бессмысленным жертвам, в основном, в виде изувеченных, обезноженных или просто расстрелянных детей. Какой нормальный ребенок в Советском Союзе решился бы на захват самолета, не подзуживай их хитрожопые взрослые?!1 Да и Лизико не пришло бы в голову выяснять гастрономические наклонности Антонова дедушки, не подтолкни ее к этому (после “Энисели” с черешней на даче у Кашели) злоязычный Пимен, глубокомысленный Леонтий, французистый Диомид, бравый Гоброн (как-никак полковник в отставке), насквозь прокуренный Михако и наш дорогой свояк, высоколобый циник Элизбар. Грешно обманывать ребенка. По наивности ума и сердца он может принять за чистую монету, буквально понять то, что седовласый шалунишка обронил иносказательно или метафорически, и всю жизнь будет думать, что отец Раждена — Антон Кашели-старший, засунув за воротник перекрахмаленную салфетку и вооружившись ножом и вилкой, уплетал, к примеру, Михаила Джавахишвили или Тициана Табидзе Но Лизико уже не дитя, разберется кому верить. Во всяком случае, в выборе она не ошиблась. Видит Бог, насилия над ней не чинили, своей волей вошла в “сферу влияния Кашели”, другими словами, отреклась от отца, так ничего и не поняв в его заумной тягомотине. А что же, если не это? Что ее заставило? Почему решилась? И с кем?! Ведь свекор, по существу, тоже отец. Отец мужа и тебе отец. Ты дочь того, кто породил твою половину, твоего мужа. Разве не так?! Так! Поэтому осторожней! А вдруг Антон все-таки не сын Раждена? Все равно осторожней. Дьявол не спит. Осторожней вперед, к полной победе! Фефе не такая дура, чтобы из-за малолетней шалавы выпустить из рук добычу всей жизни. Как только Ражден останется наедине с Лизико, ее песенка спета: хотя бы ради самообороны и перестраховки на стол ляжет папка с “делом калбатони Фефе”. Вот о таких ситуациях и говорится: коготок увяз, всей птичке пропасть. Ох, увяз! Впрочем, так обеим будет лучше. Общий мужчина сближает женщин, они станут интересней друг другу и к семье внимательней. Одна как невестка станет лучше, другая как свекровь. Женщины любят избранниц своих мужчин. Все полюбят друг друга, и семья Кашели сделается образцовой. Все для всех и все общее. Вот тебе и коммунизм! Страх рождает любовь. Страх, и только страх. Все остальное — враки. Страх скрепил эту огромную страну. Все боялись одного маленького человека. Теперь мы сделались бесстрашными, вот и кусаем локти. И это еще не все! Вылезет на трибуну соплячка, сикуха голозадая, и пищит: “Долой Российскую империю!” Да кто простит такое?! Запихают всех в корзину поуемистей и покатят с Эльбруса — катитесь-ка вы к такой-то матери! Страх и уважение старшего! Страх и почтение! Лизико испугалась, поэтому и обмерла. Не ожидала, не верила. Думала — не решится: я уже самостоятельная женщина, трусики — хочу надену, хочу — нет. А тут не вышло! Джезву выронила Видно, пятьдесят лет и впрямь не так много, да хоть и пятьдесят два Ей-богу, не так много

Ражден с силой хватил себя по ляжке и на всякий случай тут же улыбнулся, хотя к этому времени уже был один. Голос Лизико доносился со двора. Маленькая хозяйка большого дома Кашели отдавала распоряжения. Смена поколений: новый кадр — могильщик старого. Она что-то говорила лопоухому Григолу, похоже, оставляла деньги на хозяйство. Еще бы! Легко ли следить за таким огромным домом и участком?! Да в наши дни. Лопоухий, как всегда, отказывался, но в конце концов брал. Своего не упустит. Сукин сын. Силен хозяином. Кашели — его спина и лохматая лапа. Поговаривают, что и себя выдает за Кашели, дошел такой слушок. Может, и впрямь? Ничего удивительного: отец держал тетушку Тасо не только для ухода за домом, но и для сердечной радости?! В молодости, наверное, была очень даже аппетитна!.. При сумасшедшей жене здоровая деревенская девка как раз то, что надо. Лучше любых лекарств. Кем же, в таком случае, лопоухий Григол доводится Раждену? А братом доводится, хотя бы наполовину. И что важно — по отцу брат. В нем и впрямь есть что-то от Кашели, в черте бедовом. Например, властолюбие. Тут, в поселке, он и таможня, и дорожная полиция. Под матрацем у него автомат без ремня и полдюжины магазинов. Вся трасса от Тбилиси до Ахалциха поделена между местными волками на контрольные зоны. Каждое придорожное село вносит свою лепту в распад страны. Короче, все обстоит как надо, как предусмотрено планом. Нынешняя поездка оказалась в этом смысле поучительной для Раждена. Одно — слышать негодующие рассказы, другое — видеть своими глазами. По-моему, местные волки даже переборщили, полностью вырубили придорожные деревья и лесополосы. Ездившему по этой дороге в былые времена тоскливо глядеть на оголившееся пространство. Такой страной, поделенной на мелкие зоны, удобно управлять, и грабить сподручно. Пользуйся, если можешь! Смышленый Элизбар кое-что угадал, но не хочется верить, что все делается по плану На небесах решено и подписано Не то что церковные колокола и буковые стволы в три обхвата, заколки, доставшейся от бабушки, не пронести через границу без специального разрешения Наши волки не хуже других, такие же зубастые. Хотя бы тот же лопоухий Григол Это он перед нами жеманится, как девка на выданье, а ночью на большой дороге совсем другой зверь! Автомат на локте, как пьяная блядь, воротник бушлата задран, спиной на ветер речной опирается. Кому дорога в эту сторону, лучше объезжай стороной. Чей хлеб есть лопоухий Григол, за того и “саблей машет”. А теперь спросите, чей хлеб едят наша дорожная полиция и таможня. То-то Между прочим, молодежь лучше приспособилась к новой жизни. А из них преуспели дальновидные и близорукие. Хотя мы-то видели, что поначалу они не за это боролись. Большинство остались ни с чем. Что далеко ходить за примером — перед нами два замечательных образца обманутых, облапошенных борцов за независимость Жених и невеста То бишь — молодожены Сегодня они еще крепятся, держат, так сказать, фасон, а завтра могут разбежаться прямо на улице во время очередного митинга или пикета Им стыдно друг перед другом, и если кого-то винят в поражении, так только себя

Все это результат планомерной работы, и в свое время об этом тоже будет сказано несколько слов. Нашим дурачкам померещилась воля, они и расплясались! Но н е к т о все видит сверху и суровей карает тех, у кого при горячем сердце не оказалось силенок. На их совести и непонятная ползучая война, и разгул головорезов вроде лопоухого Григола. Расцвет наркобизнеса и проституции “Сезоны” похищения людей и “работорговли”. Ложь, которой обучаем в школе, не осталась в прошлом, ее лишь присыпали пеплом исторического опыта, чтобы при надобности вытащить из жара и раздуть. Бьем себя в грудь — мы прирожденные воины! Что ж, любой вшивый грузин имеет цену на черном рынке — как стиральный порошок, презерватив или же черный перец Прибавьте поощренное властью и возведенное в государственный ранг тотальное воровство и скажите сами, во что превратилась трижды переваренная страна. Справиться с марксизмом оказалось по плечу только воровской морали. Участкового ни во что не ставят, а пройдоху-вора даже собака не облает. Н е к т о смотрел на это, смотрел и решил: вождей с пьедесталов долой, а ворам-пройдохам зеленая улица, включая высшие эшелоны власти. Н е к т о свое дело знает!.. А Антон смеется беззаботно. Свадебный князь! Медовый месяц остепенил парня. Голос басовитей, и сам посолидней. Возмужал, поумнел. (Черта с два!) Не узнает он ничего, а узнает — не поверит. А вообще-то пусть узнает — больше будет ценить свою долю. Но, допустим, все же узнал, что тогда?! Исключено. Исключено, господа любопытствующие Мне ли не знать своего сыночка Ну а если все же как-то случайно, ненароком мало ли что В конце концов, может же Лизико проговориться в минуту особой близости?! В такую историю впуталась, и ни словечком не обмолвиться?! Даже мужу не намекнуть?! Угадай, с кем я могу тебе изменить Женщины любят играть с огнем. В особенности такие, как Лизико. Фефе не случайно видит в ней сходство с княжной Кетусей; та до самой смерти этим баловалась. Но если Лизико не заиграется, никто не узнает, в особенности — муж. А намекнет — муж первый не поверит. Мужу труднее всех поверить в это. Еще бы — через месяц после свадьбы жена изменяет тебе с твоим отцом! Нет, сказать определенно не скажет, не такая уж она наивная, но что возможно, так это проболтаться при необходимости, если очень прижмет. От женщины, в особенности от такой женщины, как Лизико, всего можно ждать. А потому — осторожность. Такая может до смерти хотеть и не сделать, и сделать, не желая, поскольку ей важно не свое “хочу — не хочу”; ей важно доказать другим: я способна на то, о чем вы лишь мечтаете — до сердцебиения, до обморока, — но никогда не посмеете

— С нами Бог! С нами Бог! С нами Боо-оог!.. — промурлыкал Ражден рефрен популярной песни и с удовольствием отметил, что ляжка больше не подрагивает. А это значит, что к нему вернулось обычное самообладание. Так что можно трогаться в путь. То, чему суждено произойти здесь, уже случилось. Спасибо этому дому, но главное будет в Тбилиси. А потому вперед, на Тбилиси, товарищи!.. Где-то в глубинах сознания на миг всплыло выразительное лицо “железного наркома”, с детства знакомое до боли, почти родное. “Вперед, на Тбилиси, товарищи!” — именно так обратился он к бурлящей, колышущейся массе своих солдат. Где-то в той массе и Ражден Кашели — дедушка нынешнего Раждена. На нем, как и на “железном наркоме”, длиннополая шинель и воронкообразная шапка-буденновка. Ему не терпится ворваться в Тбилиси. Изголодался по терпкому вину и смуглым красоткам. Вперед! Вперед! В детстве Ражден приводил домой одноклассников и показывал им дедовскую саблю. Снимал вместе с ножнами со стены и вскидывал над головой. Вперед! Вперед! Вперед! Надо полагать, что овладение собственной невесткой и взятие собственной столицы по своему напряжению и значению будут отмечены в семейной летописи рода Кашели как явления одного порядка, что подтвердит духовное и телесное родство деда и внука, в сущности, их единство В семейной летописи будет отмечено так же и то, что дед и внук шли разными путями и пользовались разными средствами, но стремились в Тбилиси с одним желанием, охваченные одной страстью: завоевать, сокрушить, покорить. Или же, если воспользоваться прямым и грубым глаголом, — выебать Однако торопиться следовало и из простых, практических соображений. Чем раньше отправятся, тем меньше ехать под палящим солнцем. А жара стояла неимоверная. Не только поселок Квишхети и дачу Кашели — всю Грузию заполонила мошкара. Куда ни глянь, повсюду перенасыщенный ею воздух ворочался, посверкивал и пучился, как густеющее сусло Всю дорогу до Тбилиси машину сопровождал слитный, единый и бесконечный поток мошкары, тогда как другой, точно такой же поток тек навстречу, препятствовал движению, сдерживал как мог, но при этом покорно, словно бы даже с нетерпеливой готовностью разбивался и размазывался о ветровое стекло.

За рулем сидит Ражден. Шофер рядом с ним. Лизико и Антон сзади. При всем нетерпении Ражден вынужден признать, что ему трудно вести машину в этой колышущейся, кисейной мути. Мошкара и впрямь какая-то необычная, крупная, рыхлая, наглая. Не сторонится, а лезет в рот, в нос, в уши. В машине ее, кажется, не меньше, чем за стеклом. Нет ни малейшего смысла ни давить ее, ни гнать вон. Уже несколько раз им пришлось остановиться, чтобы протереть ветровое стекло, но это не помогает, напротив, стекло сделалось мутнее да и сами вымазались в мерзкой жиже. Настроение настолько отравлено, что они даже не смотрят друг на друга. Антон, чтобы скоротать время, про себя занят “перевертышами” — читает наоборот народное стихотворение; Лизико, о чем бы ни думала, мысленно видит, как к ней крадется свекор и кладет на голые плечи раскаленные ладони; Железного беспокоит застарелая грыжа, и он старается скрыть это, поскольку Ражден терпеть не может больных подчиненных; сам же Ражден пытается их разговорить, чтобы не насторожить Железного, не вызвать подозрений: дескать, что с ними, с чего онемели. Хотя от Железного все равно ничего не утаить, на метр под землей видит. Умудряется, не слушая, слышать и, не глядя, видеть Наделен таким даром, потому Ражден и держит его: пусть лучше собирает сведения для него, а не о нем Прохвост!

— От райкома до префекта — говорит Ражден. — Давай дальше! — подмигивает Железному. — Наш Железный стишок сочинил Хотите послушать? — спрашивает, не оборачиваясь назад.

— Да не я сочинил, — отнекивается Железный, — ребята в гараже.

— Вот и почитай, — не отстает Ражден. — Послушай, Лизико, не спи Что-то ты никак не проснешься Кофе утром не попила, вот и — улыбается ей в зеркальце машины. — Давай, говорят, не ломайся, — пинает локтем сидящего рядом водителя.

Лизико вздрагивает. Она так погрузилась в свои мысли, что не помнит, есть ли кто-нибудь рядом, что она в машине с мужем и свекром. А ведь думает она именно о них — об Антоне, Раждене и, представьте себе, Железном. “Он уже все знает”, — твердит она почему-то, скорее всего, оттого, что злится на мужа. Ее бесит его спокойствие, бесит, что он не догадывается, тогда как должен бы знать раньше других, раньше всех, поскольку его первейшая обязанность защитить жену, защитить даже от собственного отца. Если ты муж, это твой долг и обязанность. А ему хоть бы что — уставился в окно, как будто никогда не видел этих мест. Разве что невзначай изредка стиснет ей ладонь, лежащую на колене. Это-то и сводит Лизико с ума, это-то и бесит, ибо она все еще явственно, отчетливо, до холода в жилах чувствует, как подкрадывается к ней свекор, как кладет на ее плечи раскаленные ладони и как целует в шею с неукротимым мужским вожделением и силой Что, надо признаться, не только ошеломляет ее, но потрясает невероятным, невыносимо сладостным ощущением. Нежный ужас, вот что она испытала. А это, в свою очередь, еще больше пугает, как случайно обнаруженная при купании припухлость, грозящая обернуться злой опухолью. А может быть, она в самом деле больна?! Может быть, все это болезненные видения, а на самом деле ничего не было?! Конечно, она больна, умирает, не может больше дышать этим гнилым воздухом. Все в заговоре против нее. Все от нее отреклись И Элисо, и отец, и муж, и свекор Даже тетя Тасо У них одна цель — причинить ей вред, обвинить, унизить Спасения нет. И не надо! Поделом ей! Не пугаться надо было при появлении тетушки Тасо, не вспыхивать, как маков цвет, а у нее на глазах плеснуть в лицо свекру кипящий кофе, и все встало бы на место Теперь же ей никто не поверит Теперь остается скрывать происшедшее от всех, и прежде всего от мужа. Тетя Тасо не спасла ее, а невольно сделала соучастницей. Из-за тети Тасо она промолчала в ту минуту, а раз промолчала сегодня, то и завтра, не издав ни звука, без слов уступит насильнику Молчание — знак согласия. Но разве муж не должен чувствовать состояние жены?! Разве не должен без слов понимать, что творится в ее сердце?! А как же “плоть едина”?! Сидит рядом, совсем близко, и при этом не с ней. Время от времени пожимает ручку — дескать, я здесь Чтобы жена не думала о его отступничестве За спиной у отца и отцовского шофера тайно заигрывает с собственной женой, которую в это же время пользует его отец. Во всяком случае, сам он никогда не целовал жену так страстно, так Вот и выходит, что у его отца больше общего с ней, если угодно, она в большей степени принадлежит отцу, чем ему То, что связывает их, осталось в прошлом, ясное как день и отложенное в сторону, как прочитанная книга, в которой ничего не изменится, сколько к ней ни возвращайся С его же отцом она связана страшной тайной, темной и неопределенной, как будущее; союзники в опасном сговоре, только они знают точнее, даже они не знают что произойдет, когда тайна раскроется, что ждет их после этого, не только их двоих, но всех Свекра она не винит и даже не злится на него. Напротив, сознает, что сама распалила его, искусила, подбила махнуть на все рукой — на сына, жену, всех вокруг, на самого Господа Бога Но в Тбилиси он одумается и выведет ее на чистую воду, расскажет о ее поведении, после чего она не сможет остаться в их доме, как бы трудно ни было вернуться назад к отцу и, на радость Элисо, признать его правоту. Что и говорить, черного кобеля не отмыть добела, но вся фишка в том, что если Ражден Кашели черный кобель, то она черная сучка, которая, забыв всякое приличие, не умыв лица и толком не одевшись, шлепает на кухню и становится перед ним в таком виде А что же делать, если ей приспичило кофе. Терпеть?! Нет уж, ушли те времена. Теперь свобода и все живут, как хотят, подчиняются исключительно физиологическим запросам и именем свободы отрицают все — мораль, родство, возраст, обычаи А, главное, любые отличия по признаку пола. А ведь свекор — он мужчина. Даже сначала мужчина, а уже потом свекор. “Покончу с собой”, — находит она наконец самое простое решение, единственный выход из лабиринта пугающих мыслей, от которых не избавиться без чьей-либо помощи. А между тем ее муж поглядывает в окно, как турист, любующийся пейзажем. Он ничего в жизни не смыслит и счастлив, потому что остается ребенком. Он не ласкает жену, а забавляется с ней, как ребенок с любимой игрушкой Боится причинить ей боль, как девочке, которую в первый раз сажают на лошадку Зато его отец не пощадит его жену, не побережет, потому потому что любит настоящей мужской любовью Господи, ведь может же быть, что и в самом деле любит?! Собственную невестку?.. Жену сына?! Наверное, это и называется Божья кара когда сам не ведаешь, что творишь.. Или же знаешь, ведаешь, но не можешь отступиться Они с Антоном играют в любовь, как это свойственно юности, поверхностной и необстоятельной Им кажутся любовью задыхающиеся танцы в темной комнате, пожимание влажных рук, потягивание шампанского из одного бокала. А ведь это, в сущности, детство, прощание с детством, бегство, день перед бедой, подготовка к беде, для которой, в сущности, и рождается человек, если судьба улыбнется ему и сочтет достойным испытания. Еще бы — не беда! Что же еще?! Не закончился твой медовый месяц, в доме полно народу, а он идет, затаив дыхание, крадется, словно вор, неотвратимый и неодолимый, как смерть Идет, приближается, как будто помимо своего желания, только ради тебя, чтобы не обмануть твоего ожидания, чтобы утолить твою нечистую гордыню, или женское любопытство, и вдруг проливает на твои голые плечи две горсти крутого кипятка, нет — кладет два раскаленных слитка, словно для того, чтобы снять слепок с плеч Ты слышишь, как шипит плоть, твое живое мясо, сгорает, тает под горячими ладонями, и тебя до сокровенной глубины пронзает облегчающая боль, заставляя забыть и стыд, и честь, и если б откуда-то не взялась тетя Тасо, если бы ты не устыдилась ее, то, скорее всего, бросилась бы на шею своему погубителю, приникла бы к его кроваво-красному рту и, может быть, умерла бы в прямом значении этого слова, растаяла бы, как свеча, и лужицей воска стекла к его ногам

— Ужасно! Невыносимо! Больше не могу! — восклицает Лизико и, чтобы отогнать куда более страшные картины, руками разгоняет набившуюся в машину мошкару.

— Аракшом тижурк дан мобуд, — произносит Антон.

— Что ты сказал?! — вовсе теряется Лизико.

— Мошкара кружит над дубом1, — спокойно разъясняет Антон, — перевертыш. Читается с заду наперед. Аракшом — мошкара, тижурк — кружит, дан — над,
мобуд — дубом

— Столько времени об этом думал, кретин! — взвивается от негодования Лизико, но при этом она озадачена — настолько чужим, настолько изменившимся кажется ей обретенный месяц назад муж, он же друг детства, оставшийся где-то бесконечно далеко, в другом измерении, все с теми же детскими интересами и, что самое ужасное, — без нее

Антон тоже озадачен, смущен, пытается сказать что-то, может быть, объяснить свои дурацкие словесные выкрутасы. Но Ражден перебивает его; он чует приближение опасности и требовательней толкает сидящего рядом Железного: дескать, не молчи, чем слушать ихнюю ахинею, выдай свой стишок; и Железный на этот раз не ломается, откашливается в кулак и с наигранной старательностью декламирует:

Что райком и что префект,

Как к дефекту плюс дефект.

Но от двух таких дефектов

Никакого нет эффекта

На это хохочет один Ражден, и то делано, через силу, так сказать, для поднятия тонуса; впрочем, как и стишок Железного, его смех не очень-то разряжает атмосферу. Скорее, наоборот. Молчание становится еще напряженней. А Лизико вдруг приоткрывает дверцу и спокойно сообщает, что, если машину сию минуту не остановят, она выпрыгнет. В открытую дверцу врываются звук расплавленного гудрона и гул раскаленного полуденного пространства.

— Если не остановите — выпрыгну! — повторяет она тверже и категоричней.

— Отец! — Это Антон. Он испуганно смотрит на Лизико. Не знает, как быть, схватить не решается, хотя, зная подружку детских лет, боится, как бы она и впрямь не выскочила на ходу.

— Писи-писи? — спрашивает Ражден, глядя на Лизико в зеркальце.

— Сейчас же останови! — кричит Лизико.

— Конечно Остановимся — уступает Ражден и тормозит.

Машина съезжает на обочину, шуршит придорожной галькой и останавливается.

Но не успела она стать, а Лизико уже в поле. Бежит, не зная, куда и зачем. Просто бежит, как вырвавшийся из ловушки зверь, которого гонит инстинкт, приказывающий бежать как можно быстрее, как можно дальше от смертельно опасного места. Огрубевшие травы по пояс, они царапают ноги, цепляются за платье, но она бежит. На краю поля возлегла невысокая гряда, ее склоны ободраны оползнями. Гряда почему-то не приближается, а странным образом отдаляется, будто дразнит, но она все равно бежит, словно за этой грядой откроется другой мир, ясный, понятный. Словно там граница между жизнью и смертью. “Если перейду гряду Если перейду гряду” — торопливо твердит ее растревоженное сознание. Начинается круча. Сыпучая, каменистая, кое-где позелененная мхами А она все бежит, задыхающаяся, обессиленная, ибо не может сделать ничего, кроме как бежать, и ничего не видит, кроме залитых потом, красных и противоестественно больших физиономий бегущих за ней, и не слышит ничего, кроме собственного имени, которое они повторяют на разные голоса. Но от них-то она и убегает, как заяц от борзых, и ее судьба предопределена точно так же, как судьба зайца. Псы обязательно догонят, схватят, станут рвать друг у друга из пасти; потом приторочат к хозяйскому седлу, как описано в школьном стишке, или, говоря другими словами, ее вернут в машину Раждена Кашели. И она вернется, если не успеет преодолеть вон ту гряду. Но попробуй ее преодолеть, когда все пути отрезаны. Перед ней непролазные ежевичные дебри, разлегшиеся, как допотопное чудище, сзади запыхавшиеся, но уже уверенные в победе “охотники”. “Не стыдно, Лизико, по горам меня гонять с моей грыжей!” — пыхтит Железный. Ражден не отрывает от нее напряженного, сверкающего взгляда. А Антон бледен как мел, распахнутую рубаху пузырит ветер, он почему-то поднял руки, точно не ловит Лизико, а сдается ей Лизико сгоряча вбегает в заросли, бросается, как самоубийца под поезд Колючие дебри вздрагивают, перепутавшиеся, сцепившиеся побеги пробуждаются, расцепляются, неохотно сбрасывают с себя вековую дрему; сначала тут и там небольшими клубами выстреливает горячая пыль, затем она густо валит из раскаленного нутра вместе с мельчайшей живностью — тлей, жучками, кузнечиками; вслед за тем гигантский зеленый спрут ленивым, словно бы нарочито замедленным движением хватает, оплетает пленницу длинными щупальцами, вонзает в нее бесчисленные колючки и, иссушенный вековечной жаждой, жадно пьет ее жаркую кровь Сердце Лизико выскакивает из груди, ослепленная болью, не сознавая себя, она бьется вслепую, наугад, но чем отчаянней сопротивление, тем глубже ее утягивают душные цепкие дебри “Не подходите!.. Не подходите!.. Не подходите!..” — кричит растерзанная, исхлестанная и исцарапанная до крови, с всклокоченными волосами, в оборванном платье. “Охотники” вот-вот дотянутся до нее, но им тоже приходится сражаться с тысячеруким чудищем, прячущим беглянку; они крушат палками сцепившиеся узлы, колеблющиеся в воздухе хваткие плети, вместо которых из пылящей насекомыми чащи тут же взметаются другие. Но, в конечном счете, охотники побеждают, высвобождают, вытаскивают Лизико из ежевичника, из цепких щупальцев дракона, на самом же деле сокрушают ее последнее убежище — так заканчивается эта охота. “Не подходите! Не подходите! Не подходите!” — в изнеможении, едва слышно сипит Лизико, и Антону уже не верится, что самый близкий, самый дорогой ему человек когда-нибудь придет в себя, что они по-прежнему будут вместе. Он чувствует: случилось что-то роковое, он в чем-то провинился, но не может понять и никогда не поймет — в чем. Лизико то ли впрямь не способна сейчас услышать его, то ли делает вид. И остальные тоже не в себе. Никто ничего не понимает. “Чем меня выспрашивать, у жены своей спроси!” — рявкнул на него отец. Вот он и вынужден смотреть, как Ражден с Железным ведут, а точнее, тащат его жену. Словно его дело сторона, он всего лишь свидетель, гончая, которая отлично справилась со своими обязанностями и теперь всеми способами выражает радость по этому поводу — то забегает вперед, то, поотстав, бежит за “охотниками”, волокущими “добычу”

На сей раз за руль садится Железный, Антон рядом, а Ражден с Лизико устраиваются сзади, поскольку “так будет лучше для Лизико”, которой нужен покой. В самом деле, она безвольно уронила голову на грудь Раждена, и ничто в ней не напоминает недавнюю бурю. Ражден, играя желваками, хмуро уставился вперед. В машине тишина. Разве что всхлипнет Лизико, как наплакавшееся дитя. Она не спит, просто не может раскрыть глаз и не очень-то хочет. “Все будет хорошо”, — повторяет свекор и осторожно целует ее в темя.

Все молчат до самого Тбилиси. Возвращение домой не вносит оживления. Молча, в полном унынии ужинают и понуро разбредаются по комнатам. В доме, как в пути, как повсюду, полно мошкары. Загустевший от нее воздух вспучивается, колеблется, мерцает. Фефе, похоже, всеми способами сражалась с ней, но в конце концов сдалась

Ражден пытался обмануть жену, прикидываясь спящим, но ему было не до сна. Он лежал с закрытыми глазами, и даже назойливая щекотка роящейся во тьме мошкары не могла отогнать видения, сводящего с ума, мучительного, как вывихнутый сустав, застуженный нерв или же больной зуб. Никто и ничто не могло удержать его более от намерения, прежде всего показавшего, насколько неясным да и просто неверным было сложившееся у него представление о счастье. В его жизни хватало утех и удовольствий, охотно предоставляемых разными стюардессами, официантками, гостиничными администраторшами и комсомольскими активистками, но теперь все они показались слишком доступными, примитивными, грубыми. То, что он чувствовал сейчас, не имело с прежним ничего общего. Его существо переполняло предчувствие неизбежного праздника, праздника, которого ждешь, к которому готовишься с нетерпением ребенка и предусмотрительностью зрелого мужчины Вдруг оказалось, что он всю жизнь ждал этого дня, этого не выразимого словами волнения, ради него продвигался по скользкой тропе служебной карьеры, прибирал к рукам все, что подворачивалось, не останавливался ни перед чем Ради этого менял привычки, облик, убеждения, терпел Фефе, угождал начальству и тиранил подчиненных Все ради того, чтобы однажды жарким летом, средь дачной духоты и суеты вдруг прозреть и увидеть то, на что люди запрещают себе смотреть, в крайнем случае, выкалывают глаза. А он прозрел. Это ли не чудо! И не для того только, чтобы увидеть набухшие соски юной невестки, но и свою истинную суть и природу! Теперь-то он знает, кто такой и для чего явлен на свет. Сегодня он открыл свое будущее, которого, по мнению умника сына, вообще не существует: в мире, где для него (если спросить Антона) не осталось места, обрел свое предназначение и понял, что оно в растлении невестки Теперь пусть хоть покойный отец встает из могилы, чтобы отговорить, он рассмеется ему в лицо, ибо отец — человек прошлого и, скорей всего, не поймет, что стремление сына не противоречит их великому делу. Напротив, господин мой отец, мой старший товарищ!.. Но даже если забыть про все это, закрыть глаза, он только из гордости, из мужской чести обязан, не колеблясь, принять то, что предлагает ему Лизико. Ее бессмысленный побег, лазанье в колючих дебрях и слезы взахлеб только подтверждают это. Погонится или нет? Догонит или нет? Захотела, чтобы он, именно он догнал — ради возможности весь оставшийся путь продремать у него на груди Ах, стервочка!.. Ражден, конечно, возьмет то, что ему предлагают. Будьте уверены! Даже если восставший из гроба отец в мотоциклетных крагах и зеленых очках всадит ему пулю в затылок Пьяный от запаха Лизико и своих фантазий, он не видит, какой страшный грех, какое преступление готовится совершить против невестки, не говоря уж о сыне, которого вообще не берет в расчет, как грузинские власти не берут в расчет партию его сына — ничтожного и бесперспективного противника. Ражден готов убедить всех в том, что превосходит соперника по всем статьям — внешностью, влиянием, состоянием, известностью; и никто не докажет ему, что это не так, точнее — что не это главное в отношениях отца с сыном — ни мертвый отец, ни живой сын

Как свойственно великим грешникам, Ражден обосновывал и оправдывал свое преступное намерение, исходя исключительно из собственных побуждений; так продолжалось до тех пор, пока его кроткая бессловесная жена не повернулась к нему в постели и не спросила с тревогой: “Что с тобой? Что-нибудь случилось?”. И, словно только того и ждал, как из засады, набросился на супругу, спутницу жизни, делящую с ним заботы и тревоги, знающую все его слабости, язвы, болячки и заботливо врачующую их; лихорадочно разорвал влажную от пота ночную рубашку, роняя слюну, как одержимый обсосал, искусал шею, грудь, живот, ляжки и без чувств, хрипя, как с перерезанным горлом, изошел, истек, истаял в непостижимом, бездонном, вечном женском лоне

Фефе не столько удивила, сколько напугала неистовая страсть мужа. Притихшая, не в силах сдержать дрожь, она лежала за его спиной, слушала его храп и всем существом сознавала, что не имела ни малейшего отношения к тому, что только что произошло. Телом чувствовала, что замещает в объятиях мужа другую женщину. Быть женой, в сущности, означает замещать другую (других); Фефе и прежде частенько доводилось сознавать свою незавидную роль, но на этот раз чувство было несравненно сильней и оскорбительней. Не считаясь с ее желанием, не спрашивая согласия, ее принудили исполнить чужую роль. Хотя, как уже было сказано, ничего необычного или непривычного в этом для нее не было. Просто сами их отношения были необычными, и не только сейчас, в эту ночь, а всегда, с самого начала; с тех пор, как Ражден утолил юношескую похоть — в темном кутке, у стены, неловко и торопливо, — с тех пор в их постели не равный сходился с равным, если угодно, не самец крыл самку, а большой и значительный в очередной раз подчинял маленькую и беззащитную, что изначально делало недостижимыми желанные или хотя бы сносные отношения. Однако Фефе сознательно предпочла безропотное рабство под пятою мужа исполнению немногословного завета свекрови (“Его Их всех”). Не потому, что не любила или не уважала свекровь, а ради памяти покойного отца, который до последнего вздоха верил, что обожаемая дочь выйдет замуж если не за сказочного принца, то за исключительного, “большого” человека (вторую дочь — ее младшую сестренку, в полугодовалом возрасте задушила скоротечная скарлатина), и ни на чем не основанная, но несокрушимая вера давала силы цепляться за жизнь, он не мог отказаться, как голодный пес не в силах отказаться от кости, обглоданной другими собаками. Хмельной от эйфории, возбуждаемой голодом и постоянным предощущением чуда, он не спешил покидать этот мир, уверенный, что необыкновенный жених запаздывает только потому, что любимица дочь слишком юна. “Расти быстрей, негодница! — ворчал он. — Мочи нету ждать больше!” Его подбитые башмаки, доставшиеся от умершего в Тбилиси японского военнопленного, одинаково скользили как на асфальте, так и на снегу. На их скрежещуще-цокающий звук из дворов с лаем выбегали разъяренные собаки, словно наконец-то нашли главного виновника — того, кто нарушает покой в этом мире. Фефе тоже во многом винила отца, прежде всего в смерти матери и маленькой сестренки, но не смела об этом сказать. Они оба избегали открытости, и если один без устали вслух мечтал, растравляя душу себе и всем вокруг, то другая молчала, упрямо и непреклонно, не только по малолетству, но по причине серьезного и совсем не детского страха, что рассерженный отец в сердцах может убить и ее. И все-таки одиночеству в подвале с пауками и крысами предпочитала общество мечтательного, болтливого отца. Впрочем, когда тот скоропостижно умер, бросила его, не задумываясь, и бежала не оглядываясь Вернувшись с базара, она увидела отца нелепо свесившимся с тахты и сперва разозлилась (не мог дождаться!), потом испугалась (как его похороню?), сунула в коченеющие руки банку мацони — последнее, о чем он успел ее попросить, — и, словно спасаясь от огня, выбежала из подвала, где даже пауки и крысы смеялись над ними. Они и впрямь давали повод для насмешек, настолько были не приспособлены к жизни, слабые, никчемные, безрукие, вот и умирали беспомощно, друг за дружкой И тогда последняя представительница горе-семейства (Фефе) отреклась, перечеркнула память об остальных, уже умерших, — даже не знает, кто где похоронен. Впрочем, она помогала отцу хоронить младшую сестру, но сама в ту пору была кроха, и теперь не найдет ни кладбища, ни тем более могилы. Не знает и никогда не знала, где лежат отец и мать. Тело матери отец оставил в больничном морге, а от отца она убежала сама, поскольку все равно не смогла бы его похоронить. Без нее нашлось кому это сделать; может статься, что измученные запахом соседи зарыли его где-нибудь, как бездомную собаку Потому-то Фефе терпела все и готова была терпеть до конца, чтобы хотя бы в смерти не обмануть обманутого жизнью отца и, чего бы это ни стоило, до конца своих дней остаться женой сильного, влиятельного, “большого” человека, того самого необыкновенного жениха, о котором мечтал отец. Но как бы она ни обманывала себя, она была так же несчастна, как отец, даже больше, поскольку в отличие от отца боялась не столько ударов судьбы, сколько тех редких, мимолетных мгновений счастья, которые нежданно вспыхивали в ней, как лампочки длинного железнодорожного туннеля, на мгновение выхватывали ее из тьмы, чтобы тут же погрузить в еще более непроглядный мрак

Так было и сейчас: провалившаяся во мрак, испуганно притихшая за спиной мужа, она проклятой женской плотью чуяла приближение несчастья, беды, несоизмеримой с той, что ей доводилось испытывать, куда более ужасной и чудовищной, и не только для нее и ее семьи, а для всех без изъятия. В ее понимании, на то же указывало нашествие мошкары, похожее на стихийное бедствие. Но ей не дано было прозреть, угадать, в чем проявится грядущая эта беда, и, притихнув, затаившись за спиной мужа, она думала о сестре, вспоминала похороны, от начала и до последней минуты, ибо у нее не было более значительного воспоминания, одновременно печального и торжественного. Конец мира представлялся ей сейчас таким же простым и естественным, как в тот бесчувственно глухой день, и, как в тот день, хотелось, чтобы разверзшаяся земля одним взрывом все обратила в прах и пыль, развеяла по миру живых и мертвых Трудно сказать, приносило ей это видение страдание или облегчение; просто мука стала для нее облегчением, а облегчение мукой. В особенности с тех пор, как в биографии Раждена Кашели ее существо — и впрямь ничтожно маленькая пылинка — запечатлелось как факт его комсомольской сознательности и отзывчивости, а выбравшаяся из подвала нищая люмпен-пролетариатка породнилась с большими людьми.

Сейчас, прячась за спиной мужа, она думала о своих умерших и в мыслях собирала всех троих, как в общей могиле. “Меня не вмешивайте в это дело. Что случилось после моей смерти, меня не касается”, — холодно говорила мать и все пыталась втиснуться, улечься в чемоданчик, с трудом вмещавший кукольно-маленькое тельце ее младшей дочери. “Как живому жить? А умершему уже все равно”, — вздыхал отец, с трудом втискивая ноги в ссохшиеся от частой мойки башмаки. В доме было одеяло красного шелка, в него завернули сестричку. Она и впрямь лежала в чемодане, как кукла. И казалось, что ее уносят из дома не для того, чтобы похоронить, а в подарок кому-то. Во всяком случае, так это запомнилось Фефе. Потом они с отцом закрыли чемодан и отправились в долгий и утомительный путь. Несколько раз пересаживались с трамвая на трамвай, пока наконец вагон, чем-то отличающийся от остальных, не довез до отдаленного кладбища. В полупустом вагоне, как казалось Фефе, их чемодан всем бросался в глаза. Он лежал на коленях у отца, Фефе сидела рядом, обеими руками, как за соломинку, ухватясь за его локоть. Она обмирала от страха, представляя, как вдруг кондуктор спросит: “А что у вас в этом чемодане? Ну-ка, покажите”. Содержимым чемодана кондуктор не заинтересовался, но потребовал оплатить его провоз, что вызвало у отца взрыв негодования. “Почему я должен покупать лишний билет? Сколько места занимает этот чемоданчик и кому он мешает?!” — кричал он, выкатив глаза и дрожа всем лицом, его нижняя челюсть выстукивала дробь. Пассажиры трамвая смотрели на них. “Мешает, не мешает — не важно. Багаж есть багаж, и провоз надо оплатить!” — настаивал на своем кондуктор. Фефе охватил такой ужас, что она ничего не соображала, только с мольбой шептала отцу — “Папочка, купи билет ну, купи пожалуйста”, но отец не слушал ее, он выяснял отношения с кондуктором: “Совсем совесть потеряли! Ни жалости не осталось, ни чести! Озверели из-за денег, да?” — скандалил он, сверкая глазами и брызгая слюной. Фефе вдруг выхватила чемодан из рук отца и ударила им по голове, после чего умолк не только отец (он на мгновение отключился), но и кондуктор: то ли испугался отчаянной девчонки, то ли сжалился над странными пассажирами, взвинченными, худющими — кожа да кости

Похоже, отец заранее присмотрел заброшенную могилу, поросшую травой, в которой собирался, не привлекая внимания, похоронить маленькую дочь. Но, как нарочно, рядом с заброшенной могилой кого-то хоронили, и они вынуждены были переждать. Там столпилось довольно много народу, в том числе небольшой хор псаломщиков; один пел с закрытыми глазами, что очень удивило Фефе, хотя прежде ей не доводилось видеть поющих — ни с закрытыми глазами, ни с раскрытыми. Он держал в дрожащей руке летнюю шляпу с дырочками, а платком, зажатым в другой руке, утирал пот со лба, но пот все равно тек струйками. Лицо его полыхало то ли от жары, то ли он был болен. Из полуобвалившейся часовни слышался стук молотка, там каменотесы тесали надгробную плиту; пение и стук не мешали друг другу. Похоже, что псаломщики куда-то опаздывали. Едва допев, они поспешно ушли. Шагали напрямик, не выбирая тропы, какие-то слишком деловые и целеустремленные. Из выгоревшей, пожухлой травы у них на пути гроздьями прыскали кузнечики. Последним шел краснолицый дядька в летней шляпе, на которого обратила внимание Фефе. Он едва волочил ноги. Но прежде чем скрыться за кустами цветущей сирени, вдруг оглянулся и, лукаво улыбаясь, подмигнул Фефе, отчего навсегда запечатлелся в ее памяти

Постепенно все разбрелись. Но теперь не уходили могильщики. Закончив свое дело, побросали в кучу лопаты, веревки и заступы и там же повалились перекусить. Ели, полулежа, лениво, небрежно, что твои князья. Фефе спросила у отца, почему они так не по-людски едят, а не сядут толком перекусить, но отец лишь отмахнулся (он так проголодался сам, что ему было не до разговоров). Однако, поскольку Фефе не отставала, пришлось объяснить, что у могильщиков много работы и они очень устают Могильщики услышали их. А может быть, обратили внимание на мужчину с чемоданом (предмет на кладбище необычный); они заговорили с отцом, расспросили, а, узнав об их обстоятельствах, прониклись сочувствием: отцу налили вина, Фефе отломили краюху хлеба, а затем в считанные минуты похоронили сестренку в свежей могиле: словно пунцовая бабочка, выпорхнула она из чемодана и навсегда исчезла в повторно вырытой могиле. Холмик разровняли, поверх земли заново положили венки и цветы, чтобы ни родственники покойного, ни даже кладбищенское начальство ничего не заметили. “Порядок, если хозяин могилы не осерчает”, — сказал один из могильщиков. “С чего бы ему серчать! Пусть скажет спасибо — зимой ноги согреет”, — ответил другой “Она уже там, с мамой” — слезливо вздыхал захмелевший натощак, растроганный отец

А Фефе лежала рядом с мужем в душной, жаркой тьме и, мучимая страшным предчувствием, не отрывала глаз от исчезнувшего окна, пока не вернула его на место, пока опять не обозначился во мраке серовато-белый квадрат, пока окончательно не рассвело и снова не закружился повсюду утихший на ночь и оживший с утра тускло посверкивающий вихрь мошкары



3

“Неправда! Не может быть Врет. Просто хочет свести с ума!” — думает Элисо, хотя, когда вернувшаяся из “свадебного путешествия” Лизико позвонила ей и попросила никуда не уходить — есть разговор, почему-то сразу поняла, что любимая падчерица не сообщит ничего хорошего. Но то, что она услышала, вообще не лезло ни в какие ворота. Даже если б она нарочно фантазировала о любовных приключениях, Лизико не смогла бы дойти до такого — хотя, что уж там, падчерица сумела приучить ее к своим “странным” и “неожиданным” выходкам. В неполных шестнадцать лет “подарила свою девственность” молодому человеку, с которым была едва знакома, — назло робкому и нерешительному Антону. Именно так она и объявила Элисо: “Поздравь меня, сегодня я подарила свою девственность этому благообразному дебилу”, — после чего “благообразный дебил”, успешно закончивший консерваторию по классу фортепиано и, по мнению музыковедов, обещавший большое будущее, вообще исчез, пропал, надо полагать, уехал из Грузии, причем больше из страха перед Лизико, чем по причине иных обстоятельств. Но если многочисленные прежние глупости еще можно было как-то объяснить и даже оправдать, то э т о м у не было ни объяснения, ни оправдания. Услышь она такое не от самой Лизико, а хоть от Господа Бога: “Твоя падчерица завела шуры-муры со свекром”, — она крикнула бы в ответ: “Неправда! И не смей говорить такое!” Но того, что она не позволила бы сказать Богу, выслушала от падчерицы, и неожиданная исповедь вдруг обострила в ней сознание собственной беспомощности и бесправности, усилила чувство беззащитности и одиночества Элизбар иногда говорит (разумеется, в шутку): “Я один, а вас двое, к тому же вы женщины. А ворон ворону глаз не выклюет”; на самом же деле это их двое — Элизбар и Лизико, она же одна, и так будет до конца. Одна, всегда одна, поскольку от своего отступилась, а чужого не присвоила и никогда не пыталась исправить ошибку, другими словами, не пыталась вклиниться между отцом и дочерью и разъединить их или привлечь на свою сторону. Более того, она стала законной женой Элизбара, но не сделала ничего, чтобы заполнить пустоту, оставшуюся после смерти его жены. Для нее было счастьем жить с Лизико и Элизбаром, хотя бы даже в этой пустоте. Лизико еще до ее появления взяла права умершей матери и не собиралась их никому уступать, тем более что никто и не просил уступить. Лизико — свободный, независимый человек и сама кует свое несчастье в своей кузнице. Это тоже проблема, и, по мнению Элисо, ее создали они сами, по взаимному согласию, и не только ради сохранения, а затем упрочения своих отношений, но главным образом для выявления перед супругом собственного благородства, что рождало в них не предощущение опасности, а чувство благодарности друг к другу, они и в мыслях не допускали, что согласие между ними может обернуться опасностью для Лизико, ради которой, как им казалось, они и старались, или же сама Лизико вдруг обернется опасностью — окруженная любовью и заботой, прилюдно опозорит их. А такая опасность, похоже, существовала всегда, заставляя лебезить перед “малолетней соплячкой”, потакать во всем, только бы не травмировать ее своим личным благоденствием. Хотя справедливости ради надо признать, что после смерти мужа она никогда не задумывалась о собственном счастье; все случилось само собой, как бы помимо ее воли; она и представить не могла, что у нее могут быть “отношения” с Элизбаром. “Ваша книга спасла меня”, — искренне щебетала она, и сама уже овдовевшая, на первом этапе их “романа”, в пору бесконечных телефонных разговоров, и Элизбар, надолго умолкший на другом конце провода, был для нее скорее небожителем, чем обитателем осязаемой под ногами тверди Их общение вовсе не предполагало земного счастья, точнее, ни один из них не собирался еще раз обзаводиться семьей, чтобы вновь пережить все то, что уже было пережито; просто они показывали друг другу старые раны, что приносило странное облегчение; но в конце концов им надоели телефонные разговоры, неподписанные “любовные послания”, бессмысленные прятки с Лизико и знакомыми; почти потеряв надежду, они мечтали о “простой человеческой жизни”. Похоже, что высшие чувства все-таки питаются низкими побуждениями; общение мужчины и женщины (пусть даже самое возвышенное) заканчивается одним и тем же. Все-таки они оказались в большей степени земными созданиями, нежели небесными, и общее у них обнаружилось не только во вдовстве: не утихающее чувство вины перед умершими супругами и заслуженное за эту вину наказание — угрызения совести! — вот что их объединяло, хотя они не сделали ничего худого умершим и умершие ни в малейшей степени не считали их виновниками своей смерти, напротив, именно мужу исповедалась она в своей “сумасшедшей любви” и перед сном в постели читала ему стихи Элизбара. Что же до жены Элизбара, то перед смертью она с присущей ей нежностью стиснула слабеющими пальцами его ладонь, как делала это в кругу посторонних, дабы вернуть на землю увлекшегося собственным красноречием супруга. Таким образом, их сблизил не поиск обычных отношений, а страх перед ними. Обоим нужен был духовный друг, если угодно — духовный надсмотрщик, способный не только видеть угрызения совести партнера, но и испытывать их Способный смириться с этим жесточайшим наказанием, убивающим любую мечту, желание и цель, гасящим радость жизни и при том не имеющим ничего общего с пресыщенностью. Ты жаждешь жизни (в конце концов, ты еще молода!), любишь, мечтаешь о близости, но “не вправе” принять, обнять, раствориться без остатка, поскольку твоя вторая половина лежит в земле по причине твоего невнимания к ней и обычного эгоизма; ты ни разу не задумалась о том, что неуемным желанием возвеличить писательский авторитет Элизбара унижала мужа. Так что, раз ты жива, значит, виновата, и не перед другими, а пред собой, и если кому-то причиняешь вред, то прежде всего себе. Человек, сознает он это или нет, по горло погружен в болото жизни, и некому протянуть ему руку. Поэтому, чем суетливей он старается выкарабкаться, тем глубже затягивает его трясина. Но и нерешительность (она же книжность) к добру не приведет. Сомнения — это бесчувственный буй между желанным и неизбежным, за который можно уцепиться и перевести дух, но не больше — ведь он не приспособлен для долгого плавания, только устанешь да руки обдерешь об осклизлые, шершавые бока Вот Элисо и старается принять все как есть, другими словами, как можно поласковей вилять хвостом перед Лизико, угождать Элизбару, пролезть сквозь игольное ушко, вылезти из собственной шкуры, ослепнуть, оглохнуть, онеметь, но только не спросить себя, насколько оправданно такое поведение, к добру или ко злу оно ведет. Лишь бы Лизико не отвернулась и, что еще важнее, позволила бы любить ее отца. Она движима исключительно любовью. Причем не менее “сумасшедшей”, чем та, о которой поведала Лизико, но в отличие от Лизико ее любовь все-таки плод человеческого чувства, а не низменного, животного желания, а потому ее трудней понять, в нее труднее поверить, особенно в наши дни, когда все кричат о свободной любви, а в глубине души не верят в нее, она оказалась не нужна, не оправдала себя, ибо, как выяснилось, жизнью движут не чувства, а желания, человеку так удобней, хотя бы по причине сложности чувств и простоты желаний. Элисо же любит не только Элизбара, но и его безвременно умершую жену, и рано осиротевшую дочь — всех троих с равной силой, — а потому никого не подменяет и не вытесняет, просто занимает свое место, завоеванное “сумасшедшей” любовью, рядом с неделимой троицей, как их верная защитница, хранительница очага, готовая пожертвовать ради них всем

То, что любовь толкает женщину на безрассудство, она хорошо знает, на себе испытала. Но должна же существовать грань, за которую Хотя нет, не должна. Любовь, как стихия, она сама устанавливает свои границы. И все, что остается по ту сторону, ничего не значит, не существует. Она слишком хорошо все это знает, не меньше, чем Лизико, претерпела из-за любви. Замужняя женщина полюбила женатого мужчину. Что ж, случается Благодарная читательница влюбилась в известного писателя Но, скажите на милость, вам встречались бесполые писатели?! Таких не бывает. Враки. Любовь — дело выбора. Но ведь она не врывалась к нему, как Лизико, — дескать, хочешь не хочешь, отрекись от всего; такого она не могла себе позволить; по сравнению с падчерицей она умела владеть собой — умела скрывать чувства, но в отличие от Лизико невольно впала в другую крайность — о своей “неслыханной”, “сумасшедшей” любви, слишком смахивающей на вычитанную в книгах, первым делом поведала тому, от кого должна была скрывать, плакалась и жаловалась тому, от кого заслуживала гнева и “порки”, и вот теперь ее мучает сознание вины с той же силой, как тогда мучило одностороннее чувство, в котором, словно ближайшей подруге, она призналась мужу. Она считает себя не только виноватой перед Элизбаром и его женой, но и побежденной, обманутой Любовь — дело выбора, но, совершив его, навсегда теряешь право помогать в выборе другому. Во всяком случае, на роль наставницы Элисо не годится. И все же она не сделала ничего предосудительного. Вообще ничего не сделала, поскольку все разрешилось само собой, то есть сперва умерла жена Элизбара, затем ее муж, и если в их счастье есть чья-то заслуга, то это заслуга двух покойников. Впрочем, обретение счастья только усилило чувство вины (надо полагать, и у Элизбара): Лизико ли навела на такие мысли или сама додумалась, но в глубине души поверила, что, действуя по умыслу, они с Элизбаром избавились от супругов. И теперь она верит в то, чего не было. Верит, потому что допускает — так могло быть, она могла убить, если это избавило бы от мук, причиняемых любовью, единственным свидетелем которой стал муж, чуткий, сострадающий, ходивший за ней, как за слабоумной или беспомощной, советовавший как-нибудь взять себя в руки и образумиться. Но кому это удавалось? Не удалось и Элисо. Днем она сидела, обеими руками прижав к груди книгу Элизбара, словно кто-то собирался отнять ее, ночью же, как на вертеле, крутилась в чаду невероятных планов, ложных предположений и ужасных видений Видит Бог, она была готова на все. Если бы ее любви что-нибудь угрожало, не задумываясь, выпила бы яд или бросилась под поезд Точно так же она целовала бы ноги каждому (прежде всего, конечно, мужу), кто понял бы ее, посочувствовал и простил невольную вину, навязанную судьбой Но все равно ее вина и сумасшествие — ничто рядом с виной и сумасшествием Лизико. Ошеломленная услышанным, она смотрит на свои руки, лежащие на столе, и думает, как быть: по-прежнему остаться подругой своей падчерице, хранительницей ее секретов или немедленно поднять тревогу, ворваться к Элизбару и, как нож, вонзить страшную правду, а может быть, опять пощадить, промолчать, как будто ничего не произошло Из комнаты Элизбара доносится стук пишущей машинки, звук привычный, родной, вошедший в плоть и кровь, и это, сказать по правде, несколько удивляет Элисо. Для Элизбара покамест ничего не изменилось, сидит у стола и постукивает на машинке. Потому что не знает. Не знаешь — не виновен. Но как может Элизбар оставаться невиновным, когда грешна его дочь?! Он, видите ли, борется с властями и вместо стихов пишет памфлеты, а со своей вздорной сопливой малолеткой не справился, не сумел воспитать. Сирота, видишь ли Жалко Еще бы! Но сейчас-то она как раз сиротка круглая, одна захлебывается в водовороте греха, а папаша постукивает на машинке, как дятел. Мир на голову рушится, а он замкнулся в своей раковине и выдумывает небылицы. Элисо вытащит его оттуда (ничего другого она не может), чтобы вместе с Лизико увидеть, как у него разорвется сердце прежде, чем дослушает дочь до конца

— А потом? Что было потом? — через силу проговорила она, хотя сознавала бессмысленность вопроса.

Что потом, незначительно по сравнению с уже случившимся и не так существенно. Короче, остается посыпать голову пеплом и броситься в ноги судьбе, но не для того, чтобы вымолить прощение, а напротив — чтобы ускорить приговор. А приговор будет предельно суровый и беспощадный Ибо своему она предпочла чужое. Если прежде ее лишала покоя неразделенная любовь и, растревоженная исходящей из прижатой к груди книги чужой силой, она потерянно бродила по комнатам, то теперь ночи напролет лежит с раскрытыми глазами среди мелочей умершей женщины, от которых невозможно избавиться, смотрит на исчезнувшее окно и боится уснуть из страха перед сновидениями, оживляющими ее умершего мужа, которому, боясь причинить боль и вызвать еще один удар, она не смеет сказать, что он напрасно ожил, он никому не нужен и здесь ему уже нет места.

А теперь вот она положила на стол руки, как два бесполезных предмета, и внимательно разглядывает их, изучает, словно ищет им применения. “Совсем ногти запустила”, — думает отвлеченно, тянет время, поскольку и в самом деле не знает, что делать — вытащить Элизбара из его раковины или эту втащить к отцу за волосы А может быть, проглотить все, как проглотила от Лизико немало горьких слов и несправедливых обвинений, только бы сохранить “хорошие отношения”; или все же внести ясность; имеет ли это смысл, когда не осталось ни уважения, ни стыда, ни запретов Сейчас ей особенно не хватает Элизбара, и в то же время она не хочет его видеть. А ведь он здесь, в двух шагах, и в любую минуту может выйти. Он дышит тем же воздухом, что и они, в сущности, уже вдохнул смертельную дозу яда, просто еще не знает об этом Не знает, что его ждет, какой позор, какую кару обрушила дочь на его голову, и беспечно постукивает на машинке, стучит, как дятел в квишхетских лесах

А вот дочери его гораздо лучше, чем до прихода к мачехе. Тайна извела ее, как нарыв. Она не могла поделиться ни с мужем, ни с мачехой. А при виде Раждена на нее вообще находил столбняк, она терялась, лепетала, заикалась и придумывала любой повод, чтобы уйти, закрыться в комнате, в ванной, в туалете все равно где, только бы не чувствовать его взгляда, пронизывающего до костей. Элисо оставалась единственным человеком, кому она могла доверить свою тайну, и все-таки она медлила, гордость не позволяла предстать перед мачехой беспомощной и беззащитной или хуже того — вызывающей жалость: вдруг она просто отругает ее, как девчонку, как дочь или пусть даже падчерицу. Лизико нуждалась в сердечном сочувствии другой женщины, в женской солидарности, но только от той, кто не использует во зло ее откровенность и не попытается под видом сочувствия оказать давление. Такой была только Элисо, если, разумеется, она, по обыкновению, не впадет в панику и тем самым не перепугает ее еще больше Но вот боль снята, нарыв исторгнут, самое трудное сказано. Опасности для жизни больше нет. Теперь ее беспокоит другое — она боится пасть слишком низко в глазах Элисо и потому, как может, приукрашивает квишхетский эпизод. Но чем больше старается, тем отвратительней видится происшедшее: она оказывается не жертвой недоразумения или же, выражаясь юридически, не “объектом насилия”, а союзницей, соучастницей, партнером или, попросту, стервой, шлюхой, похотливой сучкой Вот что она читает на лице Элисо и вспыхивает, негодует на непонимание, назло ведет себя еще более вызывающе, не считаясь ни с возрастом, ни с родством (какая разница! кому какое дело!), и чем шире распахиваются от ужаса глаза Элисо, чем брезгливей кривятся и бледнеют ее губы, тем больше она торжествует в душе, словно пришла сюда только для того, чтобы причинить ей боль

— Хочу есть. С утра ничего не ела!

— Все, что есть, на столе, — сухо отвечает Элисо.

На столе стоят хлебница с хлебом и керамическая масленка.

— А нож?! — спрашивает Лизико, озираясь.

— Не помнишь, где у нас ножи?! — Элисо пытается рассердиться, но безуспешно.

Она вообще удивлена своим спокойствием; и предположить не могла, что так равнодушно выслушает весть о несчастье дочери (а хоть и падчерицы!) Не то чтобы сразу свыклась с новостью, а словно ждала чего-то в этом роде, и вот наконец, слава Богу, случилось! Слава Богу? А почему нет? Разве свершившаяся беда не лучше бесконечного ожидания беды? Лучше. Конечно, лучше. И все-таки жалко Элизбара, так самозабвенно (а на поверку тщетно) стучащего на своей машинке. Дятел хотя бы находит жучка, червячка А какой смысл воспроизводить и исследовать человеческие слабости, если нет границы между запретным и дозволенным Если не человек оказывается жертвой страстей, а страсть оказывается нечеловеческой, а потому не заслуживающей ни гнева, ни сострадания

— Я спрашиваю, что было потом? — Она вдруг с силой ударила кулаком по столу.

Вот, оказывается, для чего нужны руки! Не пекись она о спокойствии Элизбара, переколотила бы, разнесла бы все в этой комнате; хотя, будь способной на это, не стала бы чиниться

— Что было, то и было, — спокойно отвечает Лизико, поскольку не хуже Элисо понимает бессмысленность вопроса. То, что потом, всегда и везде одинаково.

Нож она нашла (в ящике буфета), стоит на стуле коленками (никак не откажется от детской привычки), локтями упирается в стол и сосредоточенно намазывает масло на кусок хлеба. И со всей серьезностью предупреждает Элисо:

— Прежде чем выносить приговор, вспомни, где ты живешь, в какую эпоху и, главное, в какой стране. Мы народ особый, Элисо Вернее, вообще уже не
народ, — продолжает она, не меняя интонации. — Между прочим, по вашей милости по милости старшего поколения Если вы уже не могли или не хотели жить, зачем было нас рожать?! Потому и бегут все отсюда со всех ног, не оглядываясь Вчера узнала, и моя Като бежит Была единственная подружка, и та уезжает Вот возьму и тоже уеду затеряюсь, ищите потом — Она вдруг почувствовала, что ужасно хочет, чтобы Элисо хотя бы из вежливости прервала ее, хотя бы делано рассердилась: “С чего это нам бежать?! Не вижу повода! А ты если не меня, хоть отца пожалей”. И, чуть ли не до слез растроганная этим простодушным детским желанием, она продолжает резче, вызывающе: — И правильно делают. Так и надо Вы не оставили нам ничего, что стоило бы беречь, ни молочного зуба с привязанной ниткой, ни первую куклу с оторванной рукой, ни залитой слезами первой любовной записки Ничего. Ни уважения к живому, ни памяти о мертвых К этому и ты приложила руку, дорогая моя мачеха. Но я все равно очень тебе признательна, давненько так вкусно не ела.

— Между прочим, не мешало вымыть руки перед едой! — строго выговорила Элисо.

— Рук не мыли даже ученики Христа, я же всего-навсего твоя ученица — едко отшутилась Лизико. — Во всем, — добавила погодя.

— Бессовестная, — сказала Элисо своим рукам, лежащим на столе.

— Человек мерзок не тем, что входит в его уста, а тем, что из уст исходит, — ни к кому не обращаясь, говорит Лизико, бросает нож на хлебницу, распрямляется и потешно потирает руки. — Короче, моя дорогая, вот так на сегодняшний день обстоят наши делишки Большое спасибо за завтрак — продолжает беззаботно, словно заглянула в родительский дом только перекусить по пути, а все рассказанное — болтовня из вежливости, чтобы не подумали, что она пришла ради хлеба с маслом. — Очнись! — вдруг злится она. — Протри глаза! Мы же горим, Омбре! Время вышло! — И уже обычным тоном: — Для верности нужно время, а измена — секундное дело.

— Неужели — запинаясь, начинает Элисо, но Лизико не дает ей договорить.

— А вот этого я точно не смогу объяснить, — смеется через силу. — Это каждая женщина понимает сама. Главное, что это не зависит от тебя, ты подчиняешься или нет, но в обоих случаях гибнешь. Гибель неизбежна! Ура! Ты что, все забыла? Не помнишь, что с тобой творилось? — деланым смехом, насилу смеется Лизико. — Ооо-о, воистину это страшная сила! Злая. Неуправляемая. А ты всего-навсего игрушечная кукла, и ничего больше

— Но неужели ты даже об отце не подумала? Даже отец для тебя ничего не значит? — все-таки доканчивает свою мысль Элисо.

При этом все ее внимание обращено к комнате Элизбара, но она не знает, чего хочет больше: чтобы Элизбар не слышал их или напротив — услышал, вышел и будь что будет. Но из кабинета по-прежнему доносится только стук печатной машинки. Значит, работает, а раз так, для него ничего другого не существует — ни жены, ни дочери

— Отец — писатель, он меня поймет обязан понять Между прочим, ты тоже обязана. Вспомни, ведь я Омбре — Лизико едко улыбается, стоит коленками на стуле, руки сложила на груди. — Говоря по правде, не такое уж он чудовище, как вы с отцом расписывали Просто настоящий мужчина, напористый, упрямый, самовольный Знает, чего хочет, и знает, как это заполучить. Не похож на нынешних тонкошеих. Вы или не раскусили его, или повторяете чужие слова Главное, не трусить, Омбре!.. Помнишь?

“Омбре” было словечком Элисо. Так она называла Лизико на рассвете их отношений, когда мачеха только вступила в нежданный и не совсем естественно обретенный мир материнства: “Пора обедать, Омбре! Омбре, ты не закрыла кран” Выдуманное имя не только придавало их отношениям оттенок игры, но помогало Элисо проще и непосредственней держаться с падчерицей, от которой в любую минуту можно было ждать какого-нибудь коленца. К примеру, она могла вдруг во всеуслышание объявить в автобусе или троллейбусе (трамваи к тому времени убрали): “Эта женщина выдает меня за дочь, но на самом деле она мне не мать”. Лизико понравилось придуманное имя, и скоро все звали ее Омбре — во дворе, в школе и, само собой разумеется, в Квишхети Элисо с необыкновенной ясностью представила небольшой дачный поселок, погруженный в тенистую зелень, — прекрасное место отдохновения; вспомнила их комнатенку без окна и почти что без воздуха, скорее, карцер или монашеская келья, в которой для Элизбара не оставалось места и даже они с Лизико с трудом умещались на единственной кровати — исходя потом, ворочались до рассвета в духоте июльских ночей И все-таки это лучшее воспоминание Элисо! Вообще все связанное с Квишхети исполнено радости и доставляет удовольствие даже в воспоминаниях: хлопоты о путевке (желающих хватало), покупка билетов на поезд (это тоже было нелегким делом), укладывание вещей, а до того примерка перед зеркалом вышедших из моды летних нарядов и так далее Лето приносило облегчение всем троим: Элизбар наконец оставался наедине со своей печатной машинкой, Элисо наконец отрывалась от плиты и мойки, садилась в тени лип, дышала воздухом, напитанным запахом липового цвета, и слушала пересуды писательских жен о мужьях, забавные и трогательные самоутверждения; мальчишки и девчонки хвостом бегали за Лизико по просторному двору и проселочным дорогам, и все это вместе, включая несъедобные тамошние котлеты, компот без сахара и рисовую кашу без соли (однажды она даже вытащила из миски женский волос), все-таки называлось счастьем, обычным человеческим счастьем, достаточным для самоуважения и для того, чтобы испытывать это чувство к другим Теперь вдруг оказалось, что лучше бы им никогда не бывать в Квишхети и не слышать этого имени. Но поздно. Ничего не изменить, и незачем рвать на себе волосы. Она должна понять Лизико, как Лизико еще пятилетней малышкой, в самый трудный для нее период, в пору “добровольного рабства” сумела “понять” и принять свою мачеху в то время, когда та готова была на все, только бы пятилетняя сиротка впустила ее в дом, не отвергла и признала бы за родню И, к чести Лизико, надо сказать, что, несмотря на малые лета, она проявила женскую терпимость и благородство и верно распознала природу самоуничижения мачехи, возлагавшей на нее все надежды и упования влюбленной женщины. Зато Элисо не осталась в долгу и своей безоглядной широтой и душевной щедростью заслужила, чтобы удочеренная сирота признала ее если не матерью, то старшей сестрой. Она “пасла” ее по тбилисским дискотекам и квишхетским дебрям С ней коротала время, предназначенное для мужа, то ли в “карцере”, то ли в “монашеской келье”; положим, как насмешничала Лизико, она “из любви к винограду целовала ограду”, но ведь целовала! Целовала, раскрывала душу, и так ли уж важно, что двигало ею — только ли любовь к винограду, то бишь Элизбару, или же женская корысть Кому она причинила вред? То есть как кому? В первую очередь той же Лизико Льстивая покорность и уступчивость питают гордыню, развращают. Сколько раз говорил ей об этом Элизбар. Хотя она и без Элизбара знала, чувствовала, и все-таки не понимает, почему должно было случиться то, что случилось, чего нельзя было и помыслить

— Не было выхода? Силу применил? — Элисо невольно повысила голос, скорее, чтобы отогнать свои тягостные мысли.

— А есть ли выход? — сложив на груди руки, свысока глянула на нее Лизико. — Я спрашиваю — есть выход?

— Неужели нету? Не знаю Может быть, и так — невнятно откликнулась Элисо.

— Может быть, тебя нюансы интересуют? — насмешливо сощурилась Лизико.

— Да, интересуют, — вырвалось у Элисо по-детски непосредственно и взволнованно, она опять ударила кулаком по столу, только на этот раз осторожно, так сказать, символически, чему сама улыбнулась и поспешила объяснить свою осторожность: не хочу, дескать, чтобы отец слышал наш разговор.

— Ну что ж, — вздохнула Лизико, — пожалуйста. Значит, я стояла у плиты и варила кофе А он подкрался ко мне сзади Выходит, подкрался потому что я ничего не слышала, пока он не положил руки мне на плечи

Элисо слушает вроде бы внимательно, вроде интересуясь каждым словом, но почему-то доходит до нее далеко не все. Точнее, рассказ Лизико вызывает в памяти другое — не услышанное, а пережитое ею; на нее действуют не только слова с их таинственным и неожиданным значением, но изменчивое звучание голоса

Послушные им, меняются видения. Сейчас, к примеру, перед глазами встало лицо умирающего мужа. Он не болел, и, в сущности, его жизни ничто не угрожало. Напротив — в тот день как-то особенно страстно, самозабвенно и неистово любил жену, еще раз — как оказалось, напоследок — убедил в неизменном влечении и порыве Но, выйдя из ванной, Элисо увидела в постели, смятой дозволенными супружескими ласками, совсем другого человека: онемевший, напуганный, жалкий и беспомощный, он о чем-то безмолвно молил вылезающими из орбит глазами. “Неотложка” приехала тут же, Элисо едва успела натянуть платье, но спасти мужа не смогли. Он скончался по дороге в больницу, вцепившись в руку жены, но, к счастью, уже ничего не сознающий и примирившийся со своей участью Элисо почему-то боялась, что муж может упасть с носилок. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, но голова моталась из стороны в сторону, и Элисо держала ее обеими руками. Когда она вышла из больницы и, позвонив Элизбару, сообщила, что только что овдовела, ее руки еще зудели от напряжения. Зато в самых далеких, самых темных уголках ее потрясенного существа словно бы что-то обозначилось, замерцало, как безымянная, еще только нарождающаяся звезда, и это едва уловимое мерцание каким-то образом успокаивало, внушало надежду. Скорее всего, тогда она не думала об этом, но уже сознавала, что муж своей неожиданной и тихой смертью открыл ей дорогу к Элизбару К жизни К свободе Конечно, она жалела мужа и любила его, но больше как друга и поверенного своих тайн, нежели супруга. В сущности, он один угадывал ее состояние и призывал как-нибудь держать себя в руках, но происходившее с Элисо не зависело от ее воли, и в ту минуту ею владело в точности такое же ощущение — словно кто-то невидимый, наделенный безграничной властью, направляет ее; другими словами, она жила не своей жизнью, а играла в чужую, причем была не главной героиней, о чем мечтала с детства, а второстепенной, к тому же бездарной: “Это я, Элисо, ваша поклонница, звоню вам из больницы, только что умер мой муж” Могла ли она держать себя в руках или тем более пересилить себя, если каждое слово, каждый поступок был предопределен кем-то. Не умея плавать, она плескалась у берега, а этот некто настойчиво выталкивал на глубину, в море. Она подчинялась и, чтобы не утонуть, раскинув руки, как распятая, с бездумной улыбкой на лице лежала на поверхности грязных вод жизни Она была так ослеплена своей, может статься, выдуманной любовью, что в супружестве с нежизнеспособным человеком видела смысл жизни. На самом же деле она лишилась одного — своего поклонника, чтобы беспрепятственно поклоняться другому. Точнее, не другому, а другим — отцу с дочерью, из которых один (отец) не только в Элисо, но и в любом, обученном грамоте человеке прежде всего искал поклонника своего таланта, а другая (дочь) ни во что не ставила поклонения и прочие высокие чувства, но настаивала на правах своей умершей матери, требуя их и от отца, и от мачехи Требовала и получила. Отвоевала! Что за манера становиться коленками на стул! Ее с первых дней раздражала эта привычка Лизико, но помалкивала, чтобы не обидеть. Вполне взрослая особа, можно сказать — молодая женщина, встала коленками на стул и живописует случившуюся с ней сомнительную историю. И не стыдно!.. Впрочем, Элисо не особенно волнует ее рассказ. Она сейчас с мужем. С умершим мужем. Точнее, идет к мужу. По белому, облицованному кафелем туннелю идет в больничный морг. В длинной пустоте туннеля слышны только ее шаги. Ее одолевает единственное желание: как можно скорей получить тело мужа, забрать домой то, что ее стараниями, по ее вине оказалось здесь. Ей не за что удержаться, не осталось ничего вполне своего, кроме тела умершего мужа. Была одна и осталась одна, и никому нет дела. Все живут своей жизнью; кто постукивает на машинке, кого постукивают по головке. Она же для всех лишняя, разве что пожалеют или посочувствуют, поскольку у нее умер единственный родной человек, и терпят ее из уважения к умершему. Редкие лампочки тускло освещают подземный переход, из-за чего стены с осыпавшимся кафелем кажутся еще страшней. Подземелье не кончается. А вдруг она ошиблась? Вдруг пошла не в ту сторону? Должен же здесь кто-то быть, чтобы указать дорогу! Или все подземные дороги ведут к мертвым Но как среди них узнать своего?! Под землей мертвых много, гораздо больше, чем оставшихся на земле. Подземелье переполнено их телами, их разорванными сердцами, опавшими легкими, окаменевшими почками И сам черт уже не разберет, где то сердце, в котором был запечатлен твой образ, и какие легкие упивались твоим дыханием О, этот полутемный подземный ход ведет не в обычный больничный морг, а спускается в ад, скоро Элисо окажется там спустится сама, своими ногами там ее место Эта глупая мысль так ее напугала, что она чуть не бросилась назад, по малодушию отрекшись от умершего мужа, но пересилила страх, прибавила шаг, побежала И сейчас бежит все бежит Прижатой к груди рукой чувствует, как колотится сердце, готовое выскочить из груди, другая рука на столе, и, чтобы не уйти опять за неуправляемым течением мысли, усилием воли сосредотачивается на житейских мелочах: “Надо на днях заглянуть к Додо, заняться ногтями, нельзя ходить в таком виде. В конце концов, я тоже женщина”

— Почему-то мне кажется, что я ждала этого, — продолжает Лизико. — Знала, что так случится Как только он положил руки мне на плечи, я плиту выключила Но от волнения опрокинула джезву, и кофе пролился на конфорку Я хорошо рассказываю или еще подробней? — говорит желчно. Заметно, что собственный рассказ взвинчивает ее.

— Хорошо рассказываешь, — живо откликается Элисо; так задремавшая на мгновение ученица реагирует на неожиданный вопрос учительницы — бойко, поспешно, с преувеличенной готовностью, чтобы убрать все сомнения по поводу ее невнимательности. “Куда уж подробней!” — думает про себя, тоже почему-то раздражаясь.

— На чем мы остановились? — спрашивает Лизико с наигранной беспечностью.

— Ты опрокинула джезву и пролила кофе, — напоминает Элисо.

К счастью, она уже выбралась из облицованного кафелем подземелья и теперь целиком здесь, в своей кухне, рядом с падчерицей, хотя все еще чувствует специфический больничный запах. Из комнаты Элизбара доносится стук пишущей машинки, успокаивающий, как стук дятла в квишхетских лесах

— Я прямо ужаснулась — чем, думаю, вытереть! — смеется Лизико.

— Ты чему смеешься? — искренне удивляется Элисо.

— Ты ведь тоже иногда смеешься без причины, — возражает Лизико. — Сколько раз отец говорил тебе — не смейся без причины

— Отца оставь в покое! — На этот раз Элисо бьет по столу обоими кулаками, причем изо всех сил. “Чтобы я смеялась без причины!..” Ее охватывает непонятное негодование. — Понимаешь ли ты, что заживо его похоронила! Всех нас похоронила — В ее голосе слезы.

— Элисо!.. Элисочек — Лизико смягчается, ласкается к ней, но тут же продолжает с прежней беспечностью и грубоватой прямотой: — Потом я обернулась и поцеловала его Нет, он поцеловал, — уточняет. — Хотя не знаю нет, точно, не помню Да и какое это имеет значение?! Словом, мы оба поцеловались

Лизико, конечно, любит Элисо, как-никак она ее вырастила и воспитала; и дружить умеет, как никто другой — бескорыстно, от сердца. С годами они настолько сблизились, что если не виделись ежедневно, то непременно перезванивались. Но поскольку с самого же начала оказались на равных — маленькая девочка и зрелая женщина, вдова, поскольку с первых же дней девочка раскусила ее, то и все свои неприятности валила на мачеху, злясь на других, отводила на ней душу.

— Тебе ничего нельзя рассказать — Лизико делает вид, что обиделась. — Непременно все раздуешь В конце концов, он ведь поцеловал, а не побил?!

— Лизико! — Элисо повышает голос, призывая ее очнуться и следить за словами.

— Ладно, только давай без этого вот базара. Не будем слишком уж горячиться и сходить с ума, мы ведь не на митинге — не отступает Лизико.

— Что значит — не сходить с ума?! Без какого “базара”?! Да как ты смеешь, нахалка! — вполне искренне негодует Элисо — с опозданием как минимум на десять—пятнадцать лет. О таком запоздалом негодовании сказано — горчица после обеда. Но вся правда в том, что она искусственно распаляет себя, ибо с пугающей ясностью и горечью сознает, какая дистанция отделяет ее от Лизико, которой для исцеления необходимо, быть может, именно ее сумасшествие. Но не наигранное, не фальшивое, а подлинное. Ей надо знать, что есть кто-то, болеющий за нее душой, кто подставит плечо (как это делал ее умерший муж) и не бросит ни в горе, ни в радости “Что со мной? От чего я так пуста и холодна? Как выпотрошенная” — удивляется Элисо. Ею овладевает такое чувство, будто Лизико рассказала историю о посторонней, незнакомой женщине, и ее беспокоит лишь одно — как бы не вошел Элизбар, при котором нельзя рассказывать подобные истории; вернее, она сама перескажет ее Элизбару, но не сегодня, а в другой раз, когда-нибудь Сократит, переиначит, смягчит и приукрасит Писатели любят странные истории. Возможно, он даже вставит ее в книгу. Нельзя допустить только одного — чтобы он услышал ее от Лизико, поскольку не сумеет подобно Элисо кряквой нырнуть в теплохладное море равнодушия и умрет на месте от кровоизлияния в мозг или от разрыва сердца, как умер муж Элисо — Как же так — ни осторожности, на страха Ведь вы были не одни?! — спрашивает с фальшивым удивлением, с фальшивым испугом от только что увиденной в воображении сцены, чтобы как-нибудь скрыть от Лизико свое теплохладное равнодушие. А в сущности, какое имеет значение, действовали они вопреки стыду и осторожности или же таясь и прячась? Что от этого изменится? — Ничего, — вслух отвечает на свои мысли.

— Ничего, — механически повторяет Лизико. — Ничего не надо было рассказывать, — добавляет раздумчиво.

— Лизико! — У Элисо от сочувствия сжимается сердце, слезы подкатывают к глазам.

— Оставь меня! Не произноси моего имени! — кричит Лизико. Глаза ее сверкают.

— Лизико! — Элисо повышает голос, теряясь от неожиданной и стремительной перемены. — Отец услышит Отец дома!

— Оставьте меня в покое! Все оставьте в покое! — кричит Лизико и почему-то ищет глазами нож, тот нож, которым давеча намазывала на хлеб масло, хотя, в сущности, не знает, зачем ей нож. Чтобы убить Элисо? Убить Элисо?! Но за что? Что она ей сделала? Если кто не заслуживает смерти от ее руки, прежде всех это Элисо Велика честь Себя убить?! Да, конечно, — убить себя. Именно себя. Вот единственный выход. Другого не существует Но не здесь, на “сцене”, истерично актерствуя, а тихо, тайно, вдали от всех, в берлоге Кашели, куда забрела своей волей, желая проявить благородство, на самом же деле по глупости и непониманию. Там ее место, как живой, так и мертвой! Другой дороги нет. Дороги вообще нет. От дороги остался маленький клочок — из ниоткуда в никуда, — затянутый травой В старой колее гниет старая вода, вода давних дождей. Над гнилой водой висит стрекоза, необычно большая и серебристая, противоестественно сверкающая, наверное, по причине нездорового воздуха и тухлой воды Такой “пейзаж” вставал перед ее глазами, когда думала о будущем. — Больше не могу!.. Я убью себя!.. Не могу больше Вы во всем виноваты! — кричит, всем существом подхватывая вспыхнувшую в груди бессмысленную и беспочвенную
ярость. — Ноги моей здесь больше не будет! Так и передай отцу! Поняла! — кричит в лицо Элисо. — И не ищите меня не то не то — захлебывается, запинается то ли от ярости, то ли не зная, чем пригрозить, что сделать, если ее станут искать. Она не выходит, а сломя голову выбегает из кухни. Элисо даже не успевает привстать и все-таки вздрагивает от стука захлопнутой двери.



4

Элизбар слышал женщин, и, конечно, ему было интересно, о чем они говорят, но нарочно не выходил из комнаты; он был раздосадован, как быстро его дочь
“о к а ш е л и л а с ь”, как с горечью говорил он: вернувшись из Квишхети, до сих пор не соизволила зайти к отцу, которого не видела целый месяц, не ворвалась без спроса в его “ракушку”, как делала это прежде по любому, даже пустячному поводу — за деньгами на такси или за автографом на книге для кого-нибудь из знакомых. Но сейчас она была так увлечена разговором, что, возможно, даже забыла об отце, находящемся рядом, в этом же доме. Ее переполняли впечатления новой жизни в новой семье, и она делилась ими с Элисо. Впрочем, судя по голосам, доносящимся из кухни, женщины скорее спорили, чем беседовали, а еще точнее, ругались. Это сбивало с толку: какая могла быть причина спора, а, тем более ссоры, у не видевшихся целый месяц матери с дочкой, пусть даже падчерицы с мачехой, любящей падчерицу, как родную дочь, не признавать чего было бы верхом несправедливости. Чем движима в своих чувствах и поступках наша дражайшая Элисо — другой вопрос. “Из любви к винограду целует ограду”? — как однажды (и совершенно несправедливо) заметила Лизико. Но даже если поговорка и применима в отношении Элисо, так ведь она все же целует! Да что
целует — всем жертвует ради Лизико, включая Элизбара. Связались хвостами две чертовки, горой друг за дружку, водой не разольешь!.. Этим Элизбар хочет сказать только то, что его женщины скорее отрекутся от него, пожертвуют им, чем примут в противостоянии его сторону Однако, услышав грохот захлопнувшейся двери, он совсем растерялся; пожалуй, это было слишком как для одной, так и для другой. Лизико обязана относиться к Элисо бережней и почтительней (хотя бы как к старшей) и не хлопать дверью у нее перед носом; но и Элисо, как старшей и более опытной, следует вести себя рассудительней и тактичней, чтобы Лизико не хлопала в сердцах дверью родного дома. Вообще-то в какой-то из иероглифических письменностей — то ли у китайцев, то ли у японцев, иероглиф, означающий двух женщин, изображает драку, то есть два этих понятия не просто сближены, а объединены в одно. В самом деле: две женщины, да к тому же на одной кухне, редко покидают ее без ссоры. Такова жизнь, а жизнь, в сущности, сумма азбучных истин, и ничего больше Лягушка квакает. Собака лает. Ворона каркает. Корова дает молоко. Волк — хищник. Гурами-швили — великий поэт. Христос воскрес. Зимой холодно. Летом жарко (этим летом — особенно). Моя дочь — невестка Кашели. Пчела — полезное насекомое. Пиявка — тоже полезное создание. Чего не скажешь о светлячке. Но зато светлячок обладает собственным источником света, чего не скажешь о Грузии. Грузия уже шестьсот лет погружена во мрак. Почему? Потому что она никчемней светлячка? Не может выработать электроэнергию? Ну что вы! Может, и гораздо больше, чем кажется другим и чем необходимо ей самой. Потому-то и сидит во тьме. Да-да, только потому. Ошибку можно совершить, исправить — нет. Говоря на языке торгашей, каждому выгодней даром скармливать тебе свою тухлятину, чем уступить с трудом завоеванный рынок твоей свежатине. Вот причина мировых войн. Человек человеку волк. Грузия уже отжила одну жизнь, и, как известно, Лодовико из Болоньи не нашел ее на своем месте; с тех пор мир тысячекратно менялся и перекраивался, и только для того, чтобы предоставить нам шанс еще раз явиться на свет из утробы империи, через ее прямую кишку, никто в этом мире не потеснится и не уступит своего места. Скорей, плеснут бензину и спалят, как постель чумного, чем предоставят возможность омыться и очиститься. Грузия погибла тогда, когда прозванный Блистательным Александр Первый уступил страну ненасытным братьям и сыновьям, а сам постригся в монахи и в молитвенном рвении уткнулся лбом в землю Отрекся, когда надо было подпереть Но почему?! В чем причина? Народ, противостоявший тамерланам, джелалэддинам и шахаббасам, до того одряхлел, что ему в собственном доме не дают жить, то один лягнет, то другой Элизбар признает свою долю вины за это, он тоже допускал ошибки, которых уже не исправить, они угнездились в душе, как пауки, растут день ото дня и душат его лапками Элизбар же кричит во все горло, надрывается Гуси, гуси, домой! Нас обманули! Мы опять ошиблись! Измена! Скорей возвращайтесь. Не хлопайте дверьми родного дома! Еще можно спастись. Не все потеряно. Еще и для нас может воссиять истина — пречистый Христос! И низвергнется враг рода человеческого, и восторжествует правда Сына Человеческого Домой! Домой! Скорей! Но беда в том, что мы уже не хотим спасения, нам наскучило из века в век одно и то же Врагу доверяемся, друга гоним взашей На своей войне грыземся, на чужой не щадим головы. А ведь пока еще и впрямь возможно спасение. Если найдется тот, кто кликнет клич Такой, у кого душа болит за страну, кто страдает от нашей никчемности и беспомощности Он не станет злорадствовать: “Ну и народец!..” — а от сердца подбодрит: “Вот это народ! Как вы крепки и выносливы! Столько пережить за века и не забыть родную речь, не растерять свои азы и буки” Но что толку! Свои азы и буки не научили нас уму-разуму. Годы идут, сменяют друг друга эпохи, а для нас ничего не меняется Фру-прю, фру-прю стонет перепелка на выгоревшей ниве — ждет охотника, призывает, не терпится ей, когда охотничья дробь разорвет неоперившиеся крылышки Впрочем, ну их — и охотника, и перепелку, гори они огнем! Что за дело Элизбару до судеб родины?! Или ему больше других надо?! Ай-ай-ай, какой плохой мальчик! Вот этого твои почитатели не ожидали от кумира Дорогой Элизбар, спросить тебя — так ты писатель, а не кто-нибудь. Не к лицу, дорогой мой, не пристало! Коли писатель, сделай милость — сострадай и перепелке, и охотнику, причем в равной степени. Они оба имеют полное право жаловаться тебе в надежде на сочувствие Перепелка вкусная, и охотник любит ее за это. У тебя тоже губа не дура, но тебе лень охотиться, а потому ты злишься на тех, кому не лень Может быть, жизнь обманула тебя? Или нервы подвели? Может, права Элисо и тебе впрямь лучше уехать из страны, эмигрировать, хотя бы на время удалиться от всего? Но разве это так
просто — эмигрировать? Сегодня за рубеж уезжают те, кого раньше государство туда командировывало. А ты что за штучка?! Кто ты такой?! Да никто! Размазня!.. Породниться с Кашелем тебе не стыдно, а эмигрировать, видишь ли, ай-ай-ай А кстати, раз уж к слову пришлось, может быть, все-таки узнаешь, что там у них случилось, из-за чего повздорили Лизико с Элисо По совести, ты только потому плел всякую чушь, перескакивая с пятого на десятое, что не хочешь узнавать что-то предчувствуешь На сердце нехорошо, тревожно Будь с Лизико все в порядке, она не ушла бы, не повидав тебя, и дверью не хлопнула бы с такой силой. Зачем хлопать дверью, если не в знак обиды, упрека, даже угрозы?! Но, может быть, там что-то такое, во что не следует вмешиваться, что не тебе выяснять? Женщины сами уладят. Будь ты нужен, они дали бы знать

Если говорить начистоту, Элизбар уже никому не нужен. Его ни во что не ставят ни дома, ни вне дома Вот он возьмет и уедет. Эмигрирует. Надеюсь, хотя бы в этом власти не откажут. Для них чем он дальше, тем лучше Впрочем, не кусается только дохлая собака Но что изменит его отъезд? Да ничего. С дочкой не может поговорить Оттуда хотя бы будет слать письма. Дражайшей дочери, никогда не любившей отца. После его смерти дочь издаст эти письма и, возможно, заработает какие-то гроши. Тоже дело! А потому и Элисо надо будет писать оттуда, второй жене, которая предпочла его своему первому мужу, но в конце концов приняла сторону падчерицы. Ничего не поделаешь Одна из азбучных истин: жизнь прожить — не поле перейти. Горячий привет из Пруссии, где я наконец упокоился, как одиннадцатый кобель из псарни Фридриха Великого Но кроме шуток — Элизбар явно стал мешать и жене, и дочери. Своим существованием сковывает, охлаждает кипение их страстей Неужели никак не простят, что он не в восторге от этих Кашели? Да чего уж теперь Где женский плат, там и женская честь Дело сделано Ну что, что ты найдешь там, за границей? Зато врагов обрадуешь. Вот уж кто возликует! Оппоненты, соперники, подражатели, завистники Поднимется шум, зазвонят телефоны Алло! Его нет, он в эмиграции. Да, вместе со своей сучкой Ничего не могу сказать. Может, временно, а может, и навсегда Все великие писатели вкусили эмиграцию, но не все вернулись. Согласен, Данте вернулся. А Руставели?.. А царь Арчил?! А Вахтанг Шестой?! Теймураз Второй?! Сулхан-Саба?! Гурамишвили? Бесики?! Вся царская династия Багратионов?! Ферейданские грузины! Московская колония! Все прочие колонии. Бежавшие в двадцатые годы и в сороковые. Отпущенные большевиками. Изгнанные ими. Вернулись только несколько покойников, в виде истлевшего праха, без собственного на то согласия, вот и все! Разве не так? О, я вовсе не радуюсь, я всего лишь констатирую. Мы — грузины, своей волей не возвращаемся. Мы мазохисты. Нам нравится мучить себя ностальгией. Украсим свое эмигрантское жилище на грузинский лад — тушин-ским ковриком, мингрельским чонгури, шрошской глиняной утварью — и кричим со слезами на глазах: вот чего нас лишили, вот как мы возлюбили здесь то, чего не любили там. И наше национальное чувство довольствуется даже этим. Разве не так?.. Всю жизнь внушал всем мысль о невозможности эмиграции, а теперь, кажется, сам потихоньку скребусь, как вороватый лис. Мы набираемся опыта, обретаем мудрость, но опаздываем применить их или вовсе забываем. Это о нас сказано: дурная голова ногам покоя не дает; слепой курице везде зерно мерещится; птицу по гнезду узнаешь, человека — по отчизне; ум не в летах, а в голове; старого быка лучше заколоть, чем объезжать; баран до того овце подражал, что ягнят нарожал; ворона божилась — там, за Черным морем, снесу белое яичко, но яйцо и там оказалось черным. Пришел
голод — ушел стыд Нет, Элизбар покамест не имеет права жить вдали от родины. Можно сказать, что абориген Страны Советов вообще не знает полноценной жизни. Оказавшись там, он вызывает неприязнь или, в лучшем случае, брезгливую жалость, тогда как дома еще можно укрепить обвалившийся кров и зыбкий пол, еще можно вернуть утерянное, но только не бегством, а упрямством и терпением Зуб за зуб С воюющим грузином считаются и друг, и враг, а безоружный, погасший, он теряет себя и не знает пути. С тех пор как свои щит и меч он передоверил другому, страна ни дня не жила спокойно, точнее — не жила своей жизнью; то вихлялась под зурну и дудуки, то маршировала под барабанную дробь и духовой оркестр Раз-два-три, даа, раз-два-три, даа, раз-два-три А Элизбар уперся, как баран или же как слепая курица, которая расшибает клюв о мнимое просо. Твердит про эмиграцию! Уж не от дочери ли сумасбродной бежит? Дочь решила свою судьбу, и он решил судьбу перекроить. Кто кого?! А что, если ей сейчас особенно нужен отец?! Может быть, у нее неприятности с мужем, или со свекровью, вот она и прибежала к Элисо. Спросить совета, выслушать Она изображает взрослую, но, в сущности, еще ребенок Глупый ребенок Впрочем, по мнению Элисо, он ничего не понимает в женщинах, и это его самый капитальный недостаток, причем не только как писателя, но и как родителя. Никак не поймет (не свыкнется с тем), что Лизико сперва женщина, а уже потом дочь, воспитанная в его вере и правилах. И как женщине ей в первую очередь нужен не отец, а друг — для осознания собственной независимости, полноценности и, что самое главное, женственности. Отец для этого не годится. Его роль иная. Разумеется, и отец много значит для женщины, но иногда (часто) он оказывается непредусмотренным препятствием. У нее возникает чувство, что без отца она легче и лучше устроила бы свою личную жизнь. А устроить личную жизнь исключительно важно для женщины. Чтобы убедиться в своих возможностях или же в случае опасности не быть раздавленной жизнью, а поудобней лечь под нее. Но под крылом отца об этом нельзя и подумать. Само его существование, точнее, его прямолинейная непонятливость мешает устройству личной жизни. Разве она не любит отца? Любит, еще как! Но это врожденное чувство, привычное и надежное, а потому совсем не такое интересное, как то, которое ей не терпится испытать помимо отца, независимо от него и, главное, втайне, — нечто непонятное, сомнительное, пугающее и в то же время перевешивающее все прежде испытанное именно своей загадочностью и новизной. “Как в детстве квишхетские котлеты предпочитала домашней еде” — шутит порой Элисо. Но то, что им теперь не до шуток, Элизбар понимает и без Элисо

— Элизбар!.. Элизбар, Элиа, ты спишь? — осторожно спросила через дверь Элисо.

— Нет. Вроде нет, — рассеянно откликнулся Элизбар.

— Будем мыть голову? Вода выкипает

Элизбар забыл, что собирался вымыть голову, и, когда Элисо напомнила об этом, обрадовался, поскольку ему не очень-то улыбалось остаться с ней наедине — он вынужден был признать это, — но, коль скоро они займутся общим делом (мытьем головы), это позволит в случае необходимости пропустить кое-что мимо ушей или перевести разговор на другое. Вовсе не упоминать Лизико не получится, поэтому чем раньше эта тема будет исчерпана, тем лучше.

— С чем приходила моя дочь? И почему не заглянула ко мне? — с наигранной беспечностью спросил он, хотя в глубине души волновался, мучимый дурным предчувствием, и предпочел бы, чтобы жена обманула его, чем сообщила что-нибудь худое.

— Ни с чем Забежала на минуту Куда-то спешила сказала, что зайдет
позже, — невнятно и также поверхностно откликнулась Элисо; говоря иначе, по возможности солгала, поскольку именно этого просили глаза мужа. — Знаешь что, давай тут и помоем голову, в ванной у меня белье замочено, — добавила деловым тоном.

Элизбар согласен на все. Только бы с Лизико не случилось плохого И хочется верить, что обойдется. Но коли своими ногами ступила в логово зверя, изволь осваивать его язык. Ничего другого не остается. Язык отца она забыла. Не понимает. А разве Лизико тому виной?! Лизико — жертва. Виноват Элизбар, поскольку не объяснил вовремя — не иносказательно-замысловато, а просто и ясно: общение с Кашели так же опасно, как игра с высоковольткой, кормление бешеной собаки, купание в водоворотах Куры Не объяснил и не смог бы объяснить, прежде всего из-за Антона. Антона он любил и не готов был отречься от него только из-за того, что тот Кашели; тем более не мог запретить дочери дружить с ним. Напротив, Элизбар радовался незрелым, однако в высшей степени не кашелиевским мыслям и суждениям, высказываемым Антоном как по конкретным, так и по достаточно отвлеченным поводам во время их редких, но продолжительных экскурсий по окрестностям Квишхети. Вместе с тем в Квишхети, где в роскошной вилле обреталось печально знаменитое семейство, он общался не только с юным его представителем, но и с матерым — отцом Кашели, по заведенному обычаю каждое лето приглашавшим на свою дачу съехавшихся в дом отдыха писателей. Дачный поселок в Боржомском ущелье — он воспринимался отдыхающими писателями как праздник, как вечная весна, а вовсе не географически-геологически-геодезическое понятие; царящая там атмосфера позволяла не придавать значения или, во всяком случае, не рассматривать в злободневном аспекте простое дачное и, в сущности, неизбежное общение, которого ты не позволил бы себе или постарался бы избежать в другое время и в другом месте. В другом месте и в другое время ты не стал бы угощаться свежесобранной черешней и пить “Энисели”, не присаживался бы поболтать в липовой аллее на свежевыкрашенную скамью Но у Квишхети свои законы и обычаи. Он не только укрепляет человека физически, но очищает духовно, хотя бы на время. Там, как во сне, легче поверить в чудо и не больно разувериться в нем. Когда ты думаешь о мерзавце издали, так сказать — на расстоянии, первым делом в голову лезут совершенные им гнусности, но когда в тени лип, откинувшись на пахнущую свежей краской скамью и нога на ногу, ты болтаешь с тем же мерзавцем, тоже вальяжно откинувшимся и положившим ногу на ногу да еще и поигрывающим сандалией на большом пальце, ты воспринимаешь его лишь как деталь пейзажа, подробность идиллического дачного быта да просто цветовое пятно, незначительный, но обязательный штрих, без которого картина не будет ни завершенной, ни идилической, несмотря на пульсирующую вокруг жару, разнотонный шорох кустарников, щебет птичьего выводка, вставшего на крыло, но сохранившего умилительную желтизну возле клювов, гуд и жужжание пьяных от цветения пчел и жен, сидящих поодаль с рукоделием и пяльцами, негромко переговаривающихся на вроде бы знакомом, но почти непостижимом языке, зардевшихся от квишхетского солнца и вдруг похорошевших даже в глазах мужей Квишхети — то сказочное, может статься, и не существующее в реальности место, где живут лучшие приключения и воспоминания и куда обычный смертный может попасть лишь раз в год — вынырнуть из житейского болота, перевести дух, почувствовать себя человеком (к тому же писателем, раз уж удостоился путевки в местный дом отдыха) и опять погрузиться в мутный омут жизни. Квишхети — место отдохновения, временное гнездо, временное лежбище, если угодно, временная могила, где ты, бездумно и беззаботно обрядившись в просторные штаны и легкие сандалии на босу ногу, “покоишься” до воскрешения, то бишь до возвращения в Тбилиси; здесь нет времени, нет плохих и хороших людей, есть только “отдыхающие”, а потому равно интересные, как субъекты некролога Скорее всего, в силу, перечисленных причин (что не смягчает вины) Элизбара мало тревожило сближение его дочери с семейством Кашели. Хотя надо признать, он был буквально огорошен, когда в один прекрасный день Элисо осторожно вставила в разговор: “Кажется, Лизико с Антоном собираются расписаться и уехать за границу”. Оторопеть-то он оторопел, но и после этого не предпринял ничего, что пресекло бы такое развитие событий, предпочел и на этот раз укрыться в своей “раковине”, уйти в “другую реальность”. “Если бы моя дочь считалась со мной, она из простой вежливости спросила бы совета”, — этими словами обиды отбивался он от Элисо, которая — надо признать, — как могла, пыталась вытащить его из укрытия: так распалившийся, взъерошенный воробей тащит улитку из ракушки

В комнату входит Элисо с табуретом и оранжевым пластмассовым тазом, ставит один на другой перед Элизбаром и выходит за мылом и горячей водой. Элизбар сосредоточенно смотрит на пустой таз, как будто пытается вычитать что-то важное, трогает его края, приподнимает. Он знает, что таз из пластика легок, почти невесом, и все-таки радуется неожиданной для таких размером легкости. Словно и самому становится легче, он освобождается от чего-то, имени чему не знает, но что тягостным грузом гнетет душу.

— Ни в какую эмиграцию я не поеду А там как знаете, — объявляет он вернувшейся в комнату Элисо.

С засученными рукавами халата, с упавшей на лоб прядью каштановых волос Элисо вносит ведро, ставит рядом с табуретом. Уперев руки в боки и с шутливой строгостью хмуря брови, интересуется, с чего это вдруг переменилось настроение Элизбара, что на него нашло.

Над ведром курится пар.

— Мне, откровенно говоря, не до смеха, да и сон отбило Не знаю и того, о чем вы с Лизико говорили за моей спиной, но прошу об одном: не вынуждайте меня сделать то, что и властям не удалось — ворчливо говорит Элизбар.

— Элизбар, Элизбар, Элиа! — Элисо смеется, успокаивает его, рассеивает опасения. — Поступай, как считаешь нужным Да и кому какое дело, — добавляет серьезно.

— Мне не по пути с придурками и проходимцами, — продолжает Элизбар. При этом испытующе заглядывает в глаза Элисо, хочет удостовериться, насколько она откровенна, насколько ее слова соответствуют истинному положению дел. — Моцартианского антуража, видишь ли, возжелали — в дни второго пришествия

Михаил Андреевич Ильин (–), принявший псевдоним Осоргин, — один из самых ярких представителей русского зарубежья. Его первая эмиграция была по сути «самоизгнанием»: убежденный противник царского режима, он, тем не менее, был разочарован ходом революционных событий года. Покинув Россию, он поселился в Италии, где и началась его литературная деятельность. Эта страна вдохновила Осоргина на создание интереснейших эссе, печатавшихся в популярных периодических изданиях. Во вторую эмиграцию Осоргин отправился поневоле — в году он был выслан большевиками на «философском пароходе» вместе с другими «опасными» интеллектуалами. Во Франции прошли последние двадцать лет его жизни. И этот период стал для него самым плодотворным в творческом плане: Осоргин уже не ограничивается публицистикой — он пишет романы и повести, имевшие широкий читательский успех. Роман «Сивцев Вражек» приносит ему мировую известность. Появление Осоргина — не только выдающегося писателя, но и выдающегося библиофила — в Тургеневской библиотеке, членом правления которой он стал, было в высшей степени закономерным. Его книги заняли почетное место на библиотечных полках, а сам он обрел здесь последнюю ниву своего общественного служения.

Набоков: герой, автор, текст

Прежде чем приступить к переводу «Евгения Онегина», В. Набоков провел «пробу пера» на переводе «Моцарта и Сальери» и «Пира во время чумы».^[1] Перевод этих двух «Маленьких трагедий» является своеобразной эстетической призмой, сквозь которую можно рассмотреть не только поэтику, но и едва уловимую метафизику самого Набокова.

Творческая зависть к более одаренному сопернику — воистину набоковская тема. В большинстве произведений Набокова сталкиваются два неравных творческих сознания, причем посредственный талант претендует на первенство и пытается вытеснить более одаренного соперника. Обозначим здесь самые явные пары соревнующихся талантов: карикатурист Рекс и слепой Альбинус («Камера обскура»), импресарио Валентинов и гроссмейстер Лужин («Защита Лужина»), убийца и писатель Герман и художник Ардалион («Отчаяние»), палач-виртуоз Monsieur Pierre и поэт Цинциннат («Приглашение на казнь»). Синдром Сальери мелькает и в зависти Федора к поэту Кончееву, «таинственно разраставшийся талант которого только дар Изоры мог пресечь».^[2] — Пушкин, чье поэтическое наследство «шестидесятники» попытались обесценить. В «Истинной жизни Себастьяна Найта» младший брат В. проиграл свой писательский поединок с Себастьяном, но легко побеждает писателя Гудмэна, состряпавшего пошлую биографию Себастьяна Найта. В «Лолите» два писателя-монстра, изысканный европеец Гумберт и американский пошляк Куильти, «сцепляются рогами» над нимфеткой. В «Бледном огне» помешанный комментатор Кинбот паразитирует на произведении истинного поэта Шейда и пытается присвоить себе даже его смерть.

Наподобие Сальери менее одаренный художник у Набокова свершает этическое или эстетическое преступление против своего соперника, за что его постигает жестокая авторская кара. У Пушкина Сальери отравляет Моцарта, но до последнего дня он будет мучим словами Моцарта о «несовместности гения и злодейства». Набоков любит проверять этическую прочность этой апофегмы. В его художественном мире истинные поэты не «человекоубийцы» («Лолита». Ч. 1. Гл. 20), а жертвы, и моральная победа остается за ними. Негодяев же автор карает, разрушает их мир, и мифическое их наказание продолжается иногда даже после смерти. В английском предисловии к «Отчаянию» непростившее божество напоминает героям, где их место: «…есть в раю зеленая аллея, где Гумберту позволено раз в год побродить в сумерках. Германа же Ад никогда не помилует».^[3]

Выпад Сальери против Моцарта и неба развертывается у Набокова в своеобразную метафизическую драму. Набоков выстраивает свою метафизику по аналогии с поэтикой. Как некое антропоморфное божество, автор населяет страницы своих текстов человекоподобными существами и наделяет их долей артистической и метафизической интуиции. Более проницательные герои ощущают близость сотворившего их «божества», а некоторые даже осознают неполноценность существования в мире, где они обречены на смерть, как только роман Набокова кончится. За обложкой же книги, разумеется, бушует умопомрачительная действительность и «вечность», в которой обитает их творец и судия. Согласно набоковской поэтической теологии, писать скверно — смертный грех, и, следовательно, взыскательный автор жестоко карает тех, кто осмелились строчить свои каракули внутри «священного» авторского писания (см. рассказы «Уста к устам», «Адмиралтейская игла»). Пушкин использовал этот прием в «Евгении Онегине». На метапоэтическом уровне романа поэт Ленский проиграл свой поединок с более метким, чем Онегин, соперником — с самим Пушкиным, в чьем изысканном романе Ленский дерзнул писать свои элегии «темно и вяло». Смерть — справедливое наказание за такую оплошность.

В романе «Отчаяние» () Герман убивает своего двойника, а затем пишет по свежим следам ущербный детектив. Божество отвергает жертвоприношение Германа и недвусмысленно извещает убийцу, что путь к бессмертию через искусство для него закрыт. Естественно, Герман бунтует: «Небытие Божье доказывается просто. Невозможно допустить, например, что некий серьезный Сый, всемогущий и всемудрый, занимался бы таким пустым делом, как игра в человечки <…>. Бога нет, как нет и бессмертия, — это второе чудище можно так же легко уничтожить, как и первое» (III, –). За такой карамазовский выпад разгневанное божество бьет Германа постыдной «палкой», доводит его до отчаяния и сумасшествия и напоминает ему, что и в аду для него не будет пощады.^[4]

Чтобы дать понять пишущему герою, что художественная неудача наказуема смертью, Набоков откровенно озаглавил свой следующий роман «Приглашение на казнь» (). Лист бумаги и «изумительно очиненный карандаш, длинный, как жизнь любого человека, кроме Цинцинната» (IV, 6) — это все, что автор дает своему узнику, чтобы ответить на галантное «приглашение». В смертной камере рождается поэт, который суеверно пытается своим искусством унять ужас смерти, хотя и понимает, что пишет «темно и вяло, как у Пушкина поэтический дуэлянт» (IV, 52).

«Слова у меня топчутся на месте <…>. Зависть к поэтам. Как хорошо должно быть пронестись по странице и прямо со страницы, где остается бежать только тень — сняться — и в синеву» (IV, ). Благодаря «преступному» своему чутью Цинциннат почти научился так писать, но продолжает признавать превосходство авторского текста. Однако в мгновения метафизического озарения Цинциннат невольно сомневается в онтологической прочности мира, в котором он должен умереть в тот самый миг, когда либо автор поставит точку в последнем предложении, либо «палач-читатель» разрежет последнюю страницу книги. Но под конец романа Цинциннат открывает для себя неожиданную по своей простоте «гностическую» истину, а именно, что он не может умереть, потому что он всего лишь персонаж в романе, и что единственное смертное существо — это сам автор: «…и это было как-то смешно, — что вот когда-нибудь непременно умрет автор, — а смешно было потому, что единственным тут настоящим, реально несомненным была всего лишь смерть, — неизбежность физической смерти автора» (IV, 70). Пережив это откровение, Цинциннат зачеркивает последнее написанное им слово: «смерть»; он готов взойти на эшафот.

Поразительная выходка Цинцинната, кажется, застала автора врасплох, и он не решается казнить своего героя, чье искусство и метапоэтическое прозрение достойны метафизики самого автора. Одной рукой автор-демиург кое-как казнит «гнусного гностика», который отказом от «приглашения» вызвал крушение романа, но другой рукой автор-спаситель выручает хитроумного героя из катаклизмов рухнувшего романа за то, что тот успешно выдержал экзамен по набоковской метафизике. В конце «Приглашения на казнь» Цинциннат поднимается с плахи и направляется сквозь обломки и пыль рухнувшего романа «в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему» (IV, ). Это герой возвращается к своему творцу, создавшему его «по образу и подобию своему» — писателем. Своим «гностическим подвигом» Цинциннат добывает себе и долю авторского бессмертия, обещанного в эпиграфе: «Comme un fou se croit Dieu nous nous croyons mortels» («Как безумец считает себя Богом, так и мы верим, что мы смертны»).^[5]

Следующее произведение, в котором персонаж пишет внутри романа, — «Дар» (). Это роман об эстетическом воспитании будущего писателя. Федор пишет в романе Набокова ряд собственных произведений, из которых каждое превосходит по достоинствам предыдущее. Развитие Федора как художника похоже на тот путь, который проделан русской литературой: от поэзии «золотого века» к прозе х гг., через эпоху Гоголя и Белинского к утилитарному «железному веку» Чернышевского, в «серебряный век» символизма и акмеизма, а затем в «чугунный век» соцреализма на родине и к современной литературе в изгнании. Чтобы стать писателем, Федор должен отделить на этом пути истинных отцов и наставников от претендентов и самозванцев. Достигнув полного созвучия с подлинными родоначальниками — отцом, Пушкиным и самим Набоковым, — Федор становится хранителем их наследия. За преданность и талант автор награждает Федора любовью, «возвращением» погибшего отца-путешественника, а также романом «Дар», который становится произведением самого Федора.

— единственный из героев Набокова, кому автор разрешил перекочевать со страниц романа на его заглавный лист, на лицевую сторону жизни. В отличие от других пишущих героев, Федор не только не гибнет, когда кончается последняя строка романа, но в результате причудливой метаморфозы обретает новую жизнь — уже как «автор» последнего русского романа Набокова. Сам же Набоков покидает Европу и переходит в новую ипостась: он становится американским писателем. В заумной этой метаморфозе внутреннего текста во внешний, героя в автора, сына в отца (и, если подняться еще на ступеньку выше, в возвращении смертного человека к своему Творцу) — таится, как мне кажется, загадка набоковской метафизики, основанной на принципе метапоэтики.

«Сирин писатель, у которого нет Бога, а может быть, и дьявола».^[6] Рассмотрим это утверждение более внимательно. В книге «The Devil's Share» («Доля дьявола») французский философ Дени де Ружмон (Denis de Rougemont) упоминает рассказ Якоба Бёме, в котором Сатана, когда его спросили, почему он покинул Рай, ответил: «Я хотел стать автором».^[7] Сам Набоков однажды заявил, что «писатель-творец должен внимательно изучать труды своих конкурентов, в том числе » (Strong Opinions).^[8] Богоборческая мысль Набокова намекает на некоторое сходство между «творческим импульсом и актом первого непослушания».^[9] Но мне кажется, Набокову удалось избежать этого искушения. Он мало похож на ропщущего на небо Сальери или Германа, поднимающего руку на своего создателя. Набоков ближе к своим любимым героям — Цинциннату и Федору, которые творят «вдоль», а не «поперек» своего творца. В замечательном письме, написанном сразу после окончания первого романа «Машенька», Набоков сообщает матери: «…Я так хорошо понимаю, что Бог — создавая мир — находил в этом чистую и волнующую отраду. Мы же, переводчики Божьих творений, маленькие плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное, как бывает, что очаровательный комментатор придает еще больше прелести иной строке гения. И за то, что вот так украшаем, дополняем, объясняем — будет нам выдан гонорар в редакциях рая» (13 октября г.).^[10] Устойчивая метафора «мир как текст» лежит в основе набоковской космологии. В стихотворении «Неоконченный черновик» () поэт задумывается о том,

«Ultima Thule» художник Синеусов утверждает, что «жизнь, родина, весна, звук ключевой воды или милого голоса, — все только путаное предисловие, а главное впереди…», на что его собеседник Фальтер, причастный к некой тайне, отвечает: «Перескочите предисловие!» (IV, ). В «Бледном огне» поэт Джон Шэйд записывает «для будущего примечания» фразу: «Жизнь человека как комментарий к эзотерической / Неоконченной поэме», а комментатор поэмы Кинбот поясняет: «…жизнь человека — это только серия подстрочных примечаний к обширному эзотерическому, неоконченному шедевру» (–, перевод Веры Набоковой). В романе «Истинная жизнь Себастьяна Найта» метафора «мир как текст» получает самое роскошное оформление: абсолютный вывод, «Ответ на все вопросы жизни и смерти, — „совершенное решение“, — оказался написанным на всем в привычном ему мире: все равно как если бы путешественник понял, что дикая местность, которую он озирает, есть не случайное скопище природных явлений, а страница книги, на которой расположение гор, и лесов, и полей, и рек образует связное предложение; гласный звук озера сливается с согласным шелестящего склона; изгибы дороги пишут свое сообщение округлым почерком, внятным, как почерк отца; деревья беседуют в пантомиме, исполненной смысла для того, кто усвоил жесты их языка… Так путешественник по слогам читает ландшафт, и смысл его проясняется, и точно так же замысловатый рисунок человеческой жизни оборачивается монограммой, теперь совершенно понятной для внутреннего ока, распутавшего переплетенные буквы».^[11]

Напрашивается естественный вопрос: если земная жизнь — «страница», что же тогда такое «шедевр», из которого она вырвана?

Как у Толстого, у Набокова, когда умирает герой, упоминается книга.^[12] Но в отличие от дочитанной до последней страницы «книги жизни» языке или существует лишь в воображении умирающего. Когда Цинциннат накануне казни читает роман «Quercus», автор которого живет, «…говорят, на острове в Северном, что-ли, море» (Зоорландия, Зембла? Ultima Thule?), он начинает вдруг смеяться над «неизбежностью физической смерти автора» (IV, 70). Томики Анненского и Ходасевича упоминаются в момент смерти Яши Чернышевского. Яшин отец рассуждает накануне смерти: «А я ведь всю жизнь думал о смерти, и если жил, то жил всегда на полях этой книги, которую не умею прочесть» (III, ). «Последние слова Н. Г. Чернышевского были: „Странное дело: в этой книге ни разу не упоминается о Боге“. Жаль, что мы не знаем, какую именно книгу он про себя читал», — комментирует Федор (III, ). За несколько минут до смерти Пушкин обратился к другу В. И. Далю с просьбой: «Ну, подымай же меня, пойдем, пойдем, да выше, выше, — ну, пойдем! <…> Мне было грезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась».^[13]

Итак, книга, появляющаяся у Набокова накануне смерти героя, причастна каким-то образом к переходу в иной пласт бытия. По своим приметам переход этот напоминает смерть, но сама книга — всего лишь призма, через которую преломляется призрачный луч жизни и уже в новом измерении обретает истинную реальность. В одном из своих ранних метафизических стихотворений Набоков предвкушает такой призрачный момент, используя для этого энтомологическую метафору метаморфозы:

Данте применил эту метафору в «Божественной комедии» («Чистилище», X, –): «noi siam vermi / nati a formar l' angelica farfalla» («Вам невдомек, что только черви мы, / В которых зреет мотылек нетленный… <ангельский> — С. Д.»).^[15]

Метаморфоза, как мимикрия, — это дар творца. Набоков-энтомолог был, как известно, ярым антидарвинистом. Он отвергал теорию, согласно которой чудо мимикрии

«…„борьба за существование“ ни при чем, так как подчас защитная уловка доведена до такой точки художественной изощренности, которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага — птицы, что ли, или ящерицы: обманывать, значит, некого, кроме разве начинающего натуралиста. Таким образом, мальчиком, я уже находил в природе то сложное и „бесполезное“, которого я позже искал в другом восхитительном обмане — в искусстве»

(«Другие берега» — IV, ).

В понимании Набокова мимикрия — это дар творца твари, чтобы та, повторяя изысканные многоцветные узоры, прославляла сотворенный мир.^[16]

Мимикрия — это дивное внешнее сходство нетождественного, метаморфоза — еще более внутреннее тождество несходного. Если мимикрия — артистический дар, то — дар метафизический. Преображение яйца в личинку, личинки в куколку, прорывающую гробоподобный кокон, из которого вылупится на свет великолепная бабочка, — все эти перевоплощения из одной ипостаси бытия в другую попирают смерть. В рассказе «Рождество», например, душа мертвого мальчика прорывается из кокона, купленного им недавно за три рубля, и превращается в изумительную ночную бабочку. Энтомолог-Набоков с неподдельным метафизическим трепетом описывает чудо рождения этого эзотерического существа:

«…оно вырвалось оттого, что сквозь тугой шелк кокона проникло тепло, оно так долго ожидало этого, так напряженно набиралось сил и вот теперь, вырвавшись, медленно и чудесно росло. Медленно разворачивались смятые лоскутки, бархатные бахромки, крепли, наливаясь воздухом, веерные жилы. Оно стало крылатым незаметно, как незаметно становится прекрасным мужское лицо. И крылья — еще слабые, еще влажные — все продолжали расти, расправляться, вот развернулись до предела, положенного им Богом, — и на стене уже была — вместо комочка, вместо черной мыши, — громадная ночная бабочка, индийский шелкопряд, что летает, как птица, в сумраке, вокруг фонарей Бомбея.

И тогда простертые крылья, загнутые на концах, темно-бархатные, с четырьмя слюдяными оконцами, вздохнули в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья»

(I, –; курсив мой. — С. Д.)

«Приглашении на казнь» другая ночная бабочка со «зрячими крыльями» (IV, ), «каждое из коих было посередине украшено круглым, стального отлива, пятном в виде ока» (IV, ), указывает Цинциннату накануне казни, как избежать смерти. Когда тюремщик Родион попытался «слепую летунью» сбить, бабочка внезапно исчезла: «…это было так, словно самый воздух поглотил ее. Один лишь Цинциннат видел, куда она села» (IV, ).

В эссе «The Art of Literature and Commonsense» («Искусство литературы и здравый смысл», ) Набоков объясняет метафизическую суть преображения без помощи метафор: «Мысль, что жизнь человека является лишь первым выпуском серийной души (a first installment of the serial soul) и что личная тайна не утрачивается в процессе земного распада — это более чем домысел оптимиста, и даже более чем предмет религиозной веры, особенно, если помнить, что всего лишь здравый смысл исключает существование бессмертия».^[17]

«слюдяное оконце», «око» — это призмы, через которые просвечивает иной мир и через которые энтомолог-Наб-око-в в него заглядывает: «Мы — гусеницы ангелов». Провиденческие эти метафоры как бы предвкушают «освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око» (III, ), как сказано в книге философа Делаланда в романе «Дар» или в стихотворении Набокова «Око» ():

Причудливый эпиграф к «Приглашению на казнь» («Comme un fou se croit Dieu nous nous croyons mortels») принадлежит тому же Делаланду, единственному философу, который, как признается Набоков, повлиял на него самого. Но Цинциннату, заключенному внутри книги, конечно, не дано прочитать этот эпиграф. Тем не менее Цинциннат «преступной интуицией» проникает в его гностическую суть и начинает подозревать, что «… ужас смерти только так, безвредное, — может быть даже здоровое для души, — содрогание, захлебывающийся вопль новорожденного или неистовый отказ выпустить игрушку, — и что живали некогда в вертепах, где звон вечной капели и сталактиты, смерторадостные мудрецы, которые, — большие путаники, правда, — а по-своему одолели…» (IV, ; курсив мой. — С. Д.)

В конце романа «Дар» и Федор открывает для себя этого «печального, сумасбродного, мудрого, остроумного, волшебного и во всех отношениях восхитительного» мудреца, Pierre Delalande, которого Набоков сам придумал.^[18]

«Когда однажды французского мыслителя Delalande на чьих-то похоронах спросили, почему он не обнажает головы (ne se découvre pas), он отвечал: я жду, чтобы смерть начала первая (qu'elle se découvre la première). В этом есть метафизическая негалантность, но смерть большего не стоит»

(III, ).

«Метафизическая негалантность» французского мудреца достойна героев «Пира во время чумы». Написав «Дар», уже на американской земле, Набоков переводит эту «маленькую трагедию» Пушкина. В неравном поединке с чумой пушкинские гуляки уже потеряли самых близких. Но несмотря на то, что ряды их редеют, они делают вид, что смерти нет, и пьют, глядя на пустое кресло Джаксона, «как будто б был он жив».^[19] Пир — это отчаянная попытка пронести сквозь чуму то, что осталось от земного счастья. Вино и веселье — последнее убежище Эроса от смерти. Дионисийский карнавал среди трупов приводит к небывалому извержению творческого Эроса. Участники пира исполняют под руководством Председателя высокоартистический ритуал, а сам Вальсингам — новоявленный поэт: «Гимн чуме» — его поэтический дебют.

Прославляя музыку, поэзию, вино и любовь на краю могилы, гуляки нарушают освященный веками пиетет перед смертью и ее таинствами. Но как бы они ни старались, им все-таки не удается утопить память о своем Проститутка Мери поет о жизни в идиллической Шотландии, когда «В воскресение бывала Церковь божия полна», а во время чумы люди «боязливо» просили Бога «Упокоить души их». Рай был доступен для предков Мери и Вальсингама: героиня баллады, Дженни, обещает остаться верной своему возлюбленному «даже на небесах».^[20] Вальсингам не только признает «дикий рай» предков, но и сам он, преследуемый видениями умершей матери и жены, не сомневается в существовании загробной жизни: «Где я? святое чадо света!», — обращается он к покойной жене Матильде, — «вижу Тебя я там, куда мой падший дух Не досягнет уже…» Однако для того, «кто от земли Был отлучен каким-нибудь видением»,^[21] идиллический рай предков кажется недоступен, и поэтому неприемлем.

Взамен христианского рая Председатель предлагает своим последователям отведать иной рай. В «Гимне чуме» он предлагает насытиться не только последними благами жизни — но и самой смертоносной стихией. Раз от чумы защиты нет и в земной жизни одна только смерть бессмертна, то «залог бессмертья», быть может, таится в смерторадостном слиянии с ее стихией. Причастившись этих «неизъяснимых наслаждений», смертный человек надеется «попрать смертию смерть» и обрести некое дикое бессмертие.

Пир прерывает старик-священник, который заклинает отступников «святою кровью Спасителя, распятого за нас: / Прервите пир чудовищный, когда / Желаете вы встретить в небесах / Утраченных возлюбленные души». Он заклинает Вальсингама священной памятью матери и жены, но Председатель остается непоколебим и грозится проклясть тех, кто пойдет за священником.^[22]

Ходасевич считал «Гимн чуме» лучшими стихами всей русской поэзии, а Набоков, как известно, считал Ходасевича лучшим поэтом XX века. В свою очередь Федор, наиболее автобиографический герой Набокова, считает поэта Кончеева, в котором отразились черты как Ходасевича, так и самого Набокова (см. предисловие к английскому переводу романа «Дар»),^[23] своим единственным достойным соперником и союзником, а Пушкина своим прямым учителем.

«Дар», в котором Набоков столько раз воскрешает Пушкина, Федор подходит и к заветной пушкинской теме. В финале романа Федор пытается заглянуть за грань земной жизни и по-своему разгадать тайну бессмертия. Как и у Вальсингама, у Федора есть по этому поводу свои соображения. Он как бы предвкушает следующую метаморфозу своей «серийной души» — освобождение из «кокона» книги и превращение в автора романа, в котором он до сих пор находился на правах героя. В самом конце романа Федор по памяти читает Зине одно «знаменитое место» из книги «Discours sur les ombres» веселого атеиста Delalande, которое достойно сцены из «Пира во время чумы»:

«…был однажды человек… он жил истинным христианином; творил много добра, когда словом, когда делом, а когда молчанием; соблюдал посты; пил воду горных долин; <…> питал дух созерцанием и бдением; прожил чистую, трудную, мудрую жизнь; когда же почуял приближение смерти, тогда <…> вместо монахов пир, акробатов, актеров, поэтов, ораву танцовщиц, трех волшебников, толленбургских студентов-гуляк, путешественника с Тапробаны <Цейлон >, осушил чашу вина и умер с беспечной улыбкой, среди сладких стихов, музыки… Правда, великолепно? Если мне когда-нибудь придется умирать, то я хотел бы именно так»

(III, ; курсив мой. — С. Д.).

Сам Набоков был крещен в православие, но умер вне Христа: без священника, исповеди и причастия. Его кремировали под звуки двух арий: «Che gelida manina…» и «Si. Mi chiamano Mimì» из оперы Пуччини «Богема», выбранных Дмитрием Набоковым и матерью и исполненных на органе.^[24] На синеватой мраморной плите на кладбище в швейцарском городке Монтрё-Вевей нет византийских символов — надпись на ней проста:

VLADIMIR NABOKOV

ECRIVAIN –

к праху родителей.

Примечания

[1] Nabokov V. Three Russian Poets: Translations of Pushkin, Lermontov and Tyutchev. Norfolk,

[2] Набоков В. — в тексте, с указанием тома и страницы.

[3] В. В. Набоков: pro et contra. СПб., С.

[4] В рассказе «Уста к устам», вдобавок к коварному «лобзанию», автор «похлестывает» тростью писателя-неудачника Илью Борисовича за то, что тот написал внутри набоковского рассказа свой пошлый роман «Уста к устам».

[5] О гностическом мифе в «Приглашении на казнь» см. мою статью «„Гностическая гнусность“ Владимира Набокова» // В. В. Набоков: pro et contra. С. –

[6] Цит. по: Русская литература в изгнании. Нью-Йорк, С.

[7] Rougemont D. de. The Devil's Share: An Essay on the Diabolic in Modern Society. New York, P. –

[8] В. В. Набоков: pro et contra. C. (курсив мой. — С. Д.).

[9] and О. Diabolically Evocative: An Inquiry into the Meaning of Metaphor // Slavica Hierosolymitana. № 5–6. P.

Boyd В. Vladimir Nabokov: The Russian Years. Princeton, P. ) на русский, как когда-то Набоков перевел французское «Письмо Татьяны» с русского «обратно» на французский.

[11] — С. Д.).

[12] У Толстого такая призрачная «книга» мелькнет в момент смерти Анны Карениной: «„Господи, прости мне все!“ — проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., Т. С. –).

[13] Пушкин в жизни. М., Т. 2. С. –

[14] Набоков В. Стихи. Анн Арбор, С.

[15]

[16] См. об этом: Alexandrov V. –46, –

[17] Nabokov V.

[18] См. предисловие к английскому переводу романа «Приглашение на казнь» — В. В. Набоков: pro et contra. С.

[19] Полн. собр. соч. [М.; Л.], Т. 7. С.

[20] Там же. С. –

[22] Полн. собр. соч. Т. 7. С. – Но положение Вальсингама, по-моему, не так безвыходно. Вальсингаму является жена Матильда, «познавшая рай» не только на земле в объятиях мужа («знала рай в объятиях моих»), но и там, куда его дух «не досягнет уже» (Там же. С. ). Возможно, что она дает понять своему поэту, что и для него рай доступен. Ведь Матильдой звали проводницу Данте из Чистилища в Рай. Это она привела поэта к реке Лете, снимающей память земных согрешений, а затем к реке Эвное, дарующей память всех благих свершений, после чего она проводит его в Рай («Чистилище», XXVIII, –). Райское видение Вальсингама посреди смерти повергает его в «глубокую задумчивость».

[23] В. В. Набоков: pro et contra. С. 49–

«очень набоковский») узор из даты, имени и места: Владимир Владимирович, Веве.

Retour de l&#;ère du nationalisme conservateur en UE et aux USA ,

ou Renforcement des contradictions intra-nationales et interétatiques en tant que diagnostic du développement actuel Le monde est au seuil de changements, dont certains ont déjà eu lieu ou sont déjà identifiés. Mais l'essentiel des évènements est encore à venir, et ils sont malheureusement peu encourageants. Ce ne sont pas de simples modifications, mais des changements qui sont indicateurs de l'intensification de divergences, de conflits, de tensions, d'atrocité, de radicalisme et de polarisation, quand il devient de plus en plus difficile de choisir une solution qui soit vraiment juste, bonne, intelligente. Trop de choses en témoignent: le Brexit; les résultats des présidentielles aux Etats Unis, perçus par les élites de la planète comme un facteur aggravant les risques et l'incertitude; la guerre de l'information déclarée en Amérique contre la nouvelle administration et la fronde évidente contre ce que cette administration entreprend ou a l'intention de faire, les deux allant à l'encontre de tous les principes d'une bonne gouvernance. Dans le même ordre d'idées, il y a l'accoutumance à la guerre des sanctions et à la confrontation entre la Russie et les USA, la Russie et l'OTAN, la Russie et l'UE *1 ; le nombre croissant de pays et de régions impliqués dans la crise politique, économique, systémique ou même existentielle, la crise qui est devenue permanente, sévissant aux USA, en UE, en Russie, en Chine, au Japon, au Brésil, en République Sud-Africaine, en Turquie, en Corée du Sud, au Grand Moyen Orient et en Grande Asie Centrale. Cette liste de pays, bien évidemment, n'est pas exhaustive et n'inclut pas les pays et les régions où la survie de la population a été mise en péril. La cause principale de tout ceci est peut-être l'incapacité et l'absence d'envie des acteurs régionaux et extrarégionaux de trouver une réelle solution aux litiges et conflits internationaux, y compris les plus dangereux, ou bien l'absence d'envie de reconnaitre la légitimité d'un règlement obtenu. Ou peut-être l'augmentation du nombre de ces conflits et de leur intensité, ou encore un affaiblissement généralisé de la maîtrise des processus politiques et socio-économiques à l'échelle locale, nationale et internationale. Une évolution si affligeante des évènements a rappelé à la communauté des experts une formule tristement connue relative aux dirigeants qui n'arrivent plus à gouverner à l'ancienne et aux administrés qui ne veulent plus vivre à l'ancienne, cette formule qui est actuellement applicable non pas à un seul pays ou à un groupe de pays, mais au monde entier. Ce rappel a poussé les experts à parler de situation menaçante *2 . La formule quant à elle a été proposée en par le leader du prolétariat mondial. Dans son ouvrage «Maiovka* du prolétariat révolutionnaire» Lénine écrivait: «Pour que la révolution éclate, il ne suffit pas que la base ne veuille plus vivre comme auparavant. Mais il importe encore que le «sommet» ne puisse plus administrer ni gouverner comme auparavant.» [Note du traducteur: *Maiovka - réunion clandestine du Premier Mai (avant la Révolution d'Octobre) ] On a recommencé à trouver des similitudes entre ce qui se passe dans le monde actuel avec la situation qui existait à la veille de la Seconde Guerre mondiale. Dans les faits, à l'époque comme aujourd'hui, on constate une accumulation de matières explosives, la crise qui sévissait partout, les conflits interétatiques qui se superposaient. Et l'absence d'évolution dans le règlement de ces conflits, ou au moins dans l'atténuation de leur intensité, qui créait un effet cumulatif *3 . La conclusion selon laquelle tout s'est aggravé, la base «ne veut plus» et le «sommet» «n'est plus en état», semble complètement juste. Mais ce n'est que la constatation d'une maladie ou d'un malaise. Pour proposer un traitement ou une prévention, il faut établir un diagnostic. Nous allons essayer de le faire, en concentrant notre attention uniquement sur les moments clé.   Contre la simplification et la schématisation stéréotypée dans l'évaluation de la situation Les analystes se sont lancés dans les antithèses: mondialisme – anti-mondialisme; ouverture – fermeture; fin du libéralisme – retour à l'époque du conservatisme; postmodernisme – néo-modernisme; Poutine et Trump – et tous les autres. Voici un échantillon des plus classiques au sujet de la France: Stefan Dehnert dans son article «Madame le Président?» écrit: «Macron et Le Pen représentent l'incarnation d'un nouveau conflit entre les adeptes de l'ouverture (mondialisation, immigration, tolérance à l'égard des minorités nationales, nouveaux modes de vie, confiance aux capacités d'intégration du modèle de la société française) et les partisans de la fermeture (restriction drastique de l'immigration, priorité des intérêts nationaux, restriction du libre-échange, retour au «bon vieux temps»), conflit qu'on peut observer dans plusieurs Etats occidentaux. Madame Le Pen l'a transformé en confrontation entre «les patriotes» et «les cosmopolites», une analogie pas si anodine des «adeptes de la mondialisation». Cette notion comporte une connotation volontairement dégradante. Madame Le Pen aspire à quitter l'UE et la zone euro, à faire passer le nombre actuel de migrants de mille personnes par an à seulement 10 mille, à faire comprendre aux musulmans vivant dans le pays qu'en réalité ils n'en font pas partie. Sa politique incarne le repli de la France sur elle-même.» *4 . C'est une schématisation grossière , une simplification , comme l'est aussi l'affirmation que le parti de Geert Wilders , et les populistes en général, auraient soi-disant perdu les élections législatives aux Pays Bas le 15 mars *5 . Pourtant ils n'ont pour ainsi dire pas fait de campagne électorale (pour des raisons de sécurité, entre autres), mais ont quand même gagné 1/3 de sièges en plus au parlement; ils ont généreusement fait bénéficier de leur soutien ceux qui se prononçaient «inconditionnellement» contre eux, mais en réalité empruntaient une partie de leurs slogans, relatifs aux aspects les plus cruciaux, à savoir le rétablissement de l'ordre et la limitation de l'omnipuissance de la bureaucratie bruxelloise *6 ; le parti de Geert Wilders et les populistes ont eu une influence considérable, presque hypertrophiée, sur le déroulement des élections. Comme l'a fait remarquer, entre autres, le «New-York Times», «une grande popularité et des discours souvent provocateurs des populistes ont fait déplacer une grande partie des débats politiques sur un terrain propice aux extrémistes de droite» *7 , en démontrant une fois de plus, et avec persuasion, que l'establishment politique n'a même pas l'ébauche d'une stratégie quelconque, aucune vision de «la société hollandaise future où jusqu'à 40% de la population seront issus de l'immigration» *8 . Le «New-York Times » a aussi fait remarquer que même si les partisans et les adeptes de Geert Wilders n'ont pas réussi à devenir le parti politique principal du pays, ce qu'on craignait fortement au sein de l'UE, leur agenda est néanmoins resté d'actualité, comme les problèmes qu'ils ont soulevés[9] . En réalité, tous les leaders politiques éprouvent le même sentiment : la situation existante ne les arrange pas, que ce soit la situation dans le monde en général ou dans leurs pays en particulier, ou bien c'est la place que leurs pays occupent dans le monde d'aujourd'hui qui ne les arrange pa s. Ils réagissent tous, car ils ne peuvent pas faire autrement, aux attentes de leurs électeurs et essaient d'incarner le mécontentement de leur électorat. Ils tentent tous d'apporter leur réponse aux nouveaux et anciens défis de notre temps. Mais, s'exclame la majorité de la communauté des experts, c'est ici que se cache un profond dissentiment entre ces leaders: ils donnent des réponses diamétralement opposées, ils se basent sur une compréhension profondément différente de la réalité.   Contre la distorsion dans l'évaluation de la politique et des politiciens C'est pourtant loin d'être le cas. Ce n'est plus une simplification, mais une distorsion qui se cache derrière un simulacre de vérité. Oui, les leaders politiques ont un langage dissemblant. Ils s'imposent de façon différente. Ils sont incomparables sur le plan émotionnel: les uns sont grotesques, outranciers, ils frappent à tour de bras. Les autres préfèrent le style classique, «collet monté». Non seulement ils ont l'air de n'avoir jamais ôté leur cravate, mais ils se comportent comme s'ils ne l'avaient jamais fait. Mais ce n'est que de l'apparence. Les uns soutiennent des valeurs libérales, les autres soulignent l'importance et la portée toujours actuelle des valeurs traditionnelles, classiques, éternelles. Les uns se prononcent pour l'exclusivité dans la prise des décisions de première importance et dans le maintien de l'ordre qui rendrait cette prise de décision possible. Les autres insistent sur une sécurité égale, sur une mise en œuvre cohérente de l'égalité souveraine, sur le refus des mesures et des actions unilatérales, sur l'inclusivité dans la gouvernance des processus mondiaux. Les uns sont pour la promotion du libre-échange. Ils défendent des idées, des valeurs, des conceptions diamétralement opposées. Les autres gagnent leur popularité avec des slogans du style «L'Amérique avant tout!», que ce soit l'Amérique, la France, la Russie ou un autre pays. Les uns déclarent être prêts à ouvrir la porte à l'immigration et prônent la liberté de déplacement, les autres exigent de les limiter d'une façon ou d'une autre. De telles divergences, qui semblent irréconciliables, touchent tous les points de l'agenda international. Mais ce serait ridicule de considérer ces exigences comme absolues et de les présenter comme positions philosophiques incompatibles. Quoi que disent tels ou tels hommes politiques, quelle que soit leur façon de jongler avec des faits et des notions, ils sont tous des réalistes politiques , même si la BBC, en tombant dans l'absurde, a réussi, en suivant plusieurs autres médias *10 , à déclarer que Donald Trump et Vladimir Poutine sont de la même cuvée *11 . Tous les politiciens tiennent compte d'un réel rapport de forces dans le monde, sur un continent, sur un théâtre de guerre, dans une région. Tous comprennent parfaitement que sans l'appui de ses voisins et de ses alliés, sans une coopération internationale multilatérale (à savoir sans l'OTAN, la Chine, la Russie, les partenaires européens etc.) on n'arrivera à rien. Il est tout simplement absurde d'affirmer que Donald Trump s'oppose catégoriquement au libre-échange , sur lequel est basée l'économie américaine, ou que Vladimir Poutine se tient à l'écart du monde entier derrière des murs protectionnistes, tandis que Moscou, par le biais de l'Union économique eurasienne, a déjà commencé à signer des accords de libre-échange avec des pays tiers et que de tels accords se compteront bientôt par dizaines *12 . C'est aussi absurde que d'affirmer, en se fiant uniquement aux paroles berçantes de Xi Jinping lors du forum de Davos en *13 , que le monde entier aurait changé et que c'est précisément la Chine qui maintenant prône le libre-échange, alors que tout le monde sait à quel point l'économie chinoise est fermée et avec quelle habilité Pékin manie les mesures protectionnistes. Voilà comment cette situation peut être comprise dans la lumière de la première rencontre entre Donald Trump et Angela Merkel qui a eu lieu à la Maison Blanche le 17 mars «Les Allemands soupçonnent le nouveau gouvernement des USA d'avoir une propension au protectionnisme et à l'isolationisme, ils ont peur d'éventuelles nouvelles pénalités fiscales américaines sur la marchandise importée d'Allemagne. Donald Trump déclare qu'il n'est pas isolationniste et se prononce pour le libre-échange, mais il exige un juste équilibre dans les relations commerciales, qui à l'heure actuelle représentent pour l'Amérique un manque à gagner intolérable. L'administration américaine a pris à ce sujet une position ferme *14 . L'analyse, ou la présentation, des moyens de contrôle possibles de l'immigration , se caractérise par le même dilettantisme, la même duplicité, l'auto-aveuglement et la tromperie intentionnelle. Le fait que Donald Trump mette en œuvre des mesures sélectives, limitant l'entrée aux Etats-Unis et l'accès à la « green card», le fait qu'il révise l'héritage libéral de Barak Obama, qu'il formule clairement ses exigences à l'égard des pays voisins et autres, ces faits-là ne signifient aucunement que le président américain soit contre l'immigration en tant que telle. Il s'oppose à l'immigration uniquement dans la mesure où elle demeure incontrôlable, illégale et contraire aux intérêts du pays. Mais l'orientation de Washington sur la croissance et le développement grâce au pompage de par le monde de personnalités dynamiques et créatrices, de jeunes talents ou de jeunes tout court, cette orientation ne subira aucun changement sous la gouvernance de Donald Trump. La Russie a, elle aussi, mis en œuvre des mesures restrictives contre l'afflux de main-d'œuvre étrangère, et ce n'est pas parce qu'elle «se barricade» ou parce qu'elle projette de ne plus importer cette main-d'œuvre, loin de là. Mais Moscou a besoin de répit pour faire baisser la pression exercée sur le marché du travail dans les conditions actuelles de crise économique et de stagnation. La Russie a besoin de temps pour comprendre de quelle main-d'œuvre elle a réellement besoin, et par la suite agir en conséquence. Au sein de l'UE, la lutte politique autour du problème gravissime de la gestion de la crise migratoire ne vise absolument pas à fermer hermétiquement les frontières, mais à les laisser transparentes uniquement pour ceux dont les pays européens ont besoin. Cette lutte politique vise à définir celui qui va décider quelles personnes, en quel nombre et sous quelles conditions pourront être accueillies. Serait-ce décidé par les autorités nationales, les voisins, les institutions supranationales ou la décision serait-elle prise sous la pression des guerres sanglantes, civiles et ethno-confessionnelles, des conflits, de la misère et de la pauvreté?   Métamorphose des systèmes politiques et rétrécissement du spectre politique Tous les clichés et stéréotypes , inventés par la communauté politique et la communauté des experts, toute cette opposition entre conservateurs ou libéraux, entre extrême droite ou gauche, entre patriotes ou cosmopolites, entre partisans ou opposants, sont par définition déficients, dépassés (on se demande s'ils avaient jamais reflété la réalité). Ils ne sont plus porteurs de charge utile, ne font qu'embrouiller les choses. On en a besoin essentiellement comme d'un moyen de lutte politique contre des indésirables ou d'un moyen de bourrage de crâne plus efficace. Ceux qui se prononcent pour des méthodes violentes pour atteindre les objectifs fixés (exproprier et partager, changer de régime politique), ou pour une discrimination selon tel ou tel critère, sont considérés comme extrémistes. Ce ne sont que des groupuscules – des gauchistes et des ultras. Ils n'existent pas au sein des grands partis sérieux ni au sein des mouvements de même acabit. Les systèmes politiques de tous les pays importants de la planète à multipartisme réel ou fictif, ont changé de nature il y a longtemps, ils ont admis en leur sein une opposition antisystème. Cette opposition à son tour a cessé d'être extrême, et non seulement en France, où le Front national s'est presque transformé en force politique importante du pays (il a été «blanchi», comme aiment se moquer les politologues locaux). Cette opposition a aussi cessé d'être extrême aux Pays Bas, en Allemagne, en Grèce et ainsi de suite . Ce serait une aberration de l'esprit pure et simple de qualifier ces partis d'extrême s uniquement parce qu'ils prônent la préservation de l'identité nationale (comme en Suisse) ou la récupération, au niveau national, des pouvoirs souverains, qui avaient été si précipitamment délégués. Ces partis disposent d'un tiers de sièges au Parlement Européen, qui lui est l'incarnation-même de l'intégration. Ce serait un échafaudage purement politique, et on sait bien qui l'a conçu et pourquoi, et pour quels intérêts il est exploité. Dans la politique internationale, que ce soit à l'échelle nationale ou à une échelle beaucoup plus large, il se passe exactement le contraire de ce qui est décrit par les représentants les plus brillants de la communauté des experts et des professionnels. Ce n'est pas de la polarisation du spectre politique qu'il s'agit, mais de son rétrécissement. Il ne s'agit pas non plus de la déstabilisation ni de la baisse de gouvernabilité, mais d'une sortie à l'avant-plan d'un agenda à caractère très délimité commun pour tous; pas d'une fragmentation des mouvements politiques et de la réalité politique, mais de leur consolidation . Tous les partis et mouvements se déplacent vers le centre à la recherche d'une légitimité puisque cette dernière ne s'acquiert qu'au centre. Puisque c'est là que se trouve la majorité – «l'eau stagnante» de la société aussi bien que les adeptes les plus fervents d'un thème ou d'un manifeste (quelle que soit sa «couleur» - vert, bleu, brun ou autres). Ce n'est plus une tare (ça l'était avant, maintenant ça n'a pas de sens) de faire des yeux doux à tout slogan ou point de vue. Les tabous se désagrègent. Tout le monde chasse sur le terrain de l'autre en essayant d'élargir les bases de soutien social dont chacun bénéficie. Le mouvement aléatoire des forces politiques, dû au fait que les électeurs sont las, qu'ils en ont marre, qu'ils s'attendent à autre chose, et il faut alors rapidement changer d'orientation et de configuration, ce mouvement a pour conséquence une certaine ressemblance entre les partis. Néanmoins, les prétentions d'être différent, ou au moins de s'appeler différemment, n'ont pas disparu. En France les socialistes, même sans avoir changé de couleur, ont commencé à mettre en application un programme économique de droite. En Grèce, c'est la Coalition de la gauche radicale (SYRIZA) qui s'est attelée à cette tâche «ingrate». En Allemagne, ce sont les chrétiens démocrates, faisant partie d'une Grande coalition, qui se sont prononcés pour l'instauration d'un salaire minimum, ce que faisaient avant uniquement des social-démocrates. Les exemples sont nombreux. Cela fait longtemps qu'une mosaïque disparate s'est transformée en un tableau bien fini. Tout en étant ressemblants et ayant un agenda pratiquement identique, les partis et les mouvements politiques de différents pays se distinguent les uns des autres par des nuancements . Autrement dit, chaque force politique propose son cocktail de solutions aux problèmes qui sont identifiés par la société et qui suscitent la résonance politique la plus importante. Certains le font d'une façon plus insistante et cohérente, en obligeant les autres à les suivre. D'autres sont plutôt guidés par des raisons conjecturelles. La récompense, que la société et l'électorat leur accorderont, sera chaque fois fonction de la spécificité nationale et régionale et sera en corrélation avec la phase du cycle politique et économique propre à chaque pays et à chaque région. Et ce sont ces phases en question qui diffèrent d'un pays ou d'une région à l'autre.   Envie d'un dialogue direct honnête ou de quelque chose qui y ressemble Si les distinctions s'estompent, si le plagiat politique prolifère et si tout le monde se laisse glisser quand la balançoire repart dans l'autre sens, selon ce que lui indique son flair politique, alors ce n'est pas le contenu des programmes politiques qui l'emporte, d'autant plus qu'il peut être retravaillé ou carrément remplacé par autre chose dès l'accession au pouvoir. C'est un besoin immédiat de la société qui l'emporte: soit le bien-être existant ou au contraire la recherche d'un autre bien-être; une lassitude qui s'installe, provoquée par les figurants politiques bien connus ou éculés – ou, au contraire, l'a ttente d'un «sang neuf»; l'envie d'être, de se laisser bercer par les assurances de stabilité, de pertinence et de victoires remportées – ou au contraire l'envie d'entendre «la vraie vérité». Parfois quand on n'en peut plus , on a besoin d'entendre des choses saisissantes, on a besoin d'être emporté par l'enthousiasme et le ravissement, de ressentir la satisfaction d'avoir entendu la vérité, d'avoir compris la langue qu'on te parle sans arrondir les angles. C'est cet état d'esprit qui a prévalu aux Etats Unis . La majorité a voté, avant tout, contre ce qui était vieux, ancien, ou tout simplement a voté «contre» . Mais en même temps elle a voté pour une figure épatante, hors standard et hors tradition, et aussi pour celui qui a proposé de faire pencher la balance de son côté. L'ensemble des propositions substantielles du nouveau président américain, 45 ième sur la liste, a été puisé dans un riche arsenal de mesures qui étaient tantôt appliquées, tantôt annulées par ses prédécesseurs. Il s'agit de la baisse des impôts sur les corporations, d'économies dans la fonction publique, de subventions pour le complexe militaro-industriel, de la réduction du déficit budgétaire et du déficit du commerce extérieur, d'un traitement plus rigoureux à appliquer aussi bien aux opposants qu'aux alliés. On ne peut que s'interroger sur la probabilité d'un pareil état d'esprit en France . Il n'est pas mesurable. Cet état d'esprit pourrait suffire pour reformater l'espace politique dans sa totalité, comme il pourrait ne pas y suffire. Il semblerait que l'évolution de la situation ne va pas dépendre uniquement de Marine Le Pen (ses qualités de combattante et un soutien social colossal dont elle bénéficie ne sont pas remis en question ). Ce qui va probablement conditionner l'issue des élections, c'est l'efficacité du jeu qui sera mené contre elle, la capacité du camp adverse très disparate à se consolider autour d'un seul objectif (qu'il soit primitif ou noble, c'est selon), à savoir l'objectif de ne pas laisser le leader du Front national, et tout ce qu'elle représente, accéder au pouvoir. La situation en Allemagne comme en Russie est absolument à l'opposé: des idées fraiches n'existent pas (et n'ont jamais existé), la majorité à tous les niveaux préfère éviter de «faire des vagues», c'est-à-dire de déstabiliser la situation, en considérant que ça ne va pas améliorer les choses. Néanmoins, les anciennes prévisions d'une victoire sans embûches du CDU/CSU en l'absence d'un réel adversaire ont dû être revues *15 après un retour «triomphal» dans la politique allemande de Martin Schultz, ancien président du Parlement Européen, d'autant plus que plusieurs facteurs, détaillés ci-dessus, jouent contre la Chancelière actuelle Angela Merkel *16 . Il n'y a pas très longtemps, les social-démocrates étaient désespérément à la traîne dans les sondages de l'opinion publique. Après l'élection de Martin Schultz au poste de président du Parti social-démocrate (SPD) et sa désignation en tant que candidat au poste de chancelier, le parti a rattrapé son retard. Selon les données de l'Institut Emnid , publiées par Bild am Sonntag le 19 mars , les chrétiens démocrates peuvent compter sur 33% des voix et les social-démocrates sur 32%. Si les élections directes du Chancelier avaient eu lieu début printemps, Angela Merkel aurait récolté 48% des voix et Martin Schultz s eulement 38% *17 . Les élections dans la Sarre ( Saarland en allemand), qui lui ont servi de premier test, ont démontré que Martin Schultz a encore du pain sur la planche pour attirer plus d'électeurs à ses côtés *18 , et que les rêves d'une coalition rouge-rouge-verte peuvent ne pas se réaliser *19 .   Composants de la révolution psychologique du comportement politique L'état d'esprit, quand on n'a plus envie d'être pris pour un simplet, abruti, niais, idiot, quand on n'a plus envie qu'on vous jette de la poudre aux yeux ni qu'on vous prenne pour moins que rien, quand on veut qu'on vous dise la vérité quelle qu'elle soit, qu'on vous demande votre avis, cet état d'esprit n'a pas surgi de nulle part; à son origine se trouve un gouffre infranchissable entre, d'un côté, le mode de vie des gens et ce qu'ils voient autour d'eux, et de l'autre côté, ce qu'on leur raconte et ce qu'on essaie de leur faire gober. Cet état d'esprit a été inspiré par une frustration profonde due au fait que les promesses des politiciens ne sont jamais tenues, qu'il n'y a aucun moyen d'influencer la politique réelle malgré toutes les institutions démocratiques, que le mécontentement de ce qui se passe ne trouve pas d'issue, tandis que le mal-être environnant devient de plus en plus évident. Erik Reinert , économiste norvégien, professeur de l'Université technologique de Tallinn, met en évidence un des aspects de «révélation» que les pouvoirs préféraient ignorer jusqu'à récemment: «L'hypocrisie occidentale, faisant croire qu'il suffit d'accepter le libre-échange pour que tout le monde devienne riche, subit un échec. Vous savez très bien que c'était un mensonge. Donald Trump et le Brexit ont, dans un certain sens, mis fin à cette hypocrisie. Aujourd'hui on voit bien que cette stratégie ne marche pas, même dans le centre du capitalisme, à savoir aux Etats-Unis et en Grande-Bretagne» *20 . Il existe une dizaine de pareilles discordances qui sautent aux yeux, et même peut-être plus. Une demande d'efficacité est devenue un deuxième composant de la révolution psychologique du comportement électoral; cette demande a traversé le monde occidental en commençant par la Grèce, la Pologne et la Hongrie pour arriver en Grande Bretagne et aux Etats Unis. Elle faisait suite à des processus semblables ayant lieu dans tous les coins du monde tels que le Japon, Taiwan, la Corée du Sud et le Grand Moyen Orient. Partout les gens sont las des politiciens, qui servent n'importe quels intérêts (leurs intérêts personnels, les intérêts de leurs familles, de l'élite politique ou du grand business) sauf les intérêts de ceux qui les ont conduits au pouvoir en leur accordant leurs votes. Les gens sont las des politiciens qui ont l'air de tout changer et de s'activer afin de mettre en œuvre les attentes politiques de la majorité de la population, mais qui, lorsqu'on y regarde de plus près, laissent tout en l'état. Les gens sont las des politiciens qui remettent sur le tapis, encore et toujours, les mêmes problèmes que la société aimerait voir résolus, les problèmes qui les font hurler et qu'ils n'ont plus l'intention de supporter. Les gens sont las des politiciens qui ne sont capables que de sortir des phrases bien ampoulées, des belles figures de langage, de lire avec emphase les textes écrits pour eux par d'autres, mais qui n'ont pas l'étoffe pour assumer les fonctions qui leur ont été confiées par la volonté du destin; las des politiciens qui présentent bien sur les photos de famille entourés de leurs semblables, mais qui ne valent rien en tant que chef d'Etat; las des politiciens qui sont entièrement dépendants des marionnettistes, internes ou externes, quoi que ces politiciens fassent, qu'ils essaient ou non de se rebeller contre ceux qui tirent les ficelles, en jouant le jeu ou en se résignant. L es gens sont las de ceux qui sont incapables d'agir. On peut reprocher beaucoup de choses à Donald Trump , et ces reproches frisent parfois l'ineptie. On l'accuse de manque de professionnalisme, d'expérience, des qualités indispensables pour des personnages officiels de haut niveau; on lui reproche une impulsivité non retenue et son imprévisibilité *21 . On le trouve psychiquement et psychologiquement instable. On lui reproche un je-m'en-foutisme, des idées confuses sur la façon de mener une politique cohérente intérieure et extérieure, sa rusticité . On l'accuse de percevoir la réalité à travers des théories absurdes de complot, de négliger les valeurs que l'Occident est appelé à défendre, de s'être vendu aux Russes, de sauter dans les cerceaux sur commande. Bref, on en a inventé des choses sur s on compte! Mais aux yeux du business américain non-spéculatif qui fonctionne dans un secteur économique réel, aux yeux de ce business qui a misé sur Donald Trump, ce dernier a une qualité indéniable , une qualité déterminante , qui est toujours haut placée dans tous les sondages, une qualité primordiale qui vous rend sceptique par rapport à tout ce tapage autour du président américain actuel. Cette qualité lui servira de garantie dans la lutte qu'il est obligé de mener contre ce groupe disparate d'adversaires, qui espèrent encore le faire tomber, ou au moins lui donner une correction pour qu'il se tienne bien, ce groupe dont font partie le capital financier méfiant à son égard, l'establishment politique qui craint pour lui-même, les médias les plus importants qui sont allés trop loin dans leurs préférences, la minorité qui n'a toujours pas accepté sa victoire. Un électeur ordinaire apprécie cette qualité en question par-dessus tout, il est favorablement impressionné par Donald Trump, il lui a accordé sa confiance et ne le regrette pas. Donald Trump tient ses promesses faites lors de la campagne électorale, rudement, méthodiquement, sans défaillance. Il fait ce qu'on attend de lui, ce pour quoi il a été mandaté par les citoyens et par le monde des affaires, ce qu'il voulait et avait l'intention d'entreprendre, ce que les autres politiciens, qui vivent selon des règles de temps révolus, des règles reniées par une nouvelle société née sous nos yeux, se seraient empressés d'échanger contre des compromis politiques et contre des concessions réciproques, contre l'amadouement, contre l'embellissement de leurs images. Ce que ces autres politiciens auraient vendu et revendu, puisqu'ils ne jurent que par un dogme absolu de la vie et des traditions politiques d'antan: les promesses électorales sont faites pour gagner les élections, «acheter» des voix, attirer les électeurs du «bon» côté, mais surtout pas pour être tenues. Car jouer aux élections et à la démocratie, suivre la volonté du peuple est une chose, tandis que la vie réelle et la politique réelle c'en est une autre. Donald Trump a promis, une fois arrivé au pouvoir, de s'occuper tout d'abord du reformatage de l'économie nationale . Sa première allocution prononcée devant le Congrès, qui exposait son crédo politique en tant que Président en fonction, le programme gouvernemental, élaboré et peaufiné par son Cabinet, ainsi que le budget de 4 trillions de dollars (!), prévu pour l'année prochaine, reflètent pleinement l'esprit de ses promesses. Donald Trump a promis de se retirer immédiatement du Traité trans-pacifique , car cet accord limiterait la nouvelle administration dans sa façon de mener une politique commerciale qualitativement différente. Le retrait de la signature, que les Etats Unis avaient apposée sous ce traité, a fait l'objet d'un des premiers décrets que le président a émis une fois élu. Donald Trump a promis de renforcer l'armée américaine , de moderniser la triade nucléaire et d'assurer le leadership des USA dans le domaine militaire (et par la même occasion passer des commandes importantes à l'industrie militaire). Pour commencer, le budget militaire a été augmenté de 54 milliards de $.On prévoit qu'un budget allant jusqu'à milliards de dollars sera consacré à la modernisation des armements nucléaires américains dans les années (une augmentation de 15% par rapport aux anciennes prévisions pour les années ) *22 . S'agissant d'accorder des allègements d'impôts au business , le budget pour l'année fiscale à venir inclut une réforme fiscale intégrale pluridimensionnelle, élaborée par le cabinet présidentiel. Pour réduire le nombre gonflé de fonctionnaires, chaque ministère, chaque structure étatique a reçu un ordre standard de préparer des propositions qui permettraient de supprimer les fonctions superflues et réitératives. Pour mettre fin à l'hypertrophie et au dictat de l'agenda écologique et climatique , on a sacrifié en premier lieu les services écologiques du pouvoir exécutif, c'est-à-dire de l'Agence fédérale de protection de l'environnement. Scott Pruitt a été nommé à la tête de l'Agence, et Rick Perry est devenu secrétaire à l'énergie de l'administration américaine. Selon l'avis de la communauté des experts, les deux personnes nommées « ne cachent pas leur attitude sceptique à l'égard de la théorie du réchauffement planétaire » *23 . En ce qui concerne la promesse de mettre de l'ordre dans le domaine de l'immigration illégale, mexicaine avant tout, l'administration s'est précipitée pour la mettre en œuvre, malgré une réaction ambiguë des Américains. Pour mettre en route la lutte contre l'Etat islamique [ce qui est interdit en Fédération de Russie, note du rédacteur] et augmenter la pression sur les pays qui menacent les intérêts et la sécurité des USA, le département militaire et celui de la politique extérieure se sont précipités pour concrétiser cet ordre. L'unique domaine où la nouvelle administration a fait machine arrière , concerne les anciennes intentions du 45 ième Président des USA de revoir la politique à l'égard des alliés, y compris l'OTAN, l'UE et le Japon, ainsi qu'à l'égard des pays qui faisaient l'objet de préoccupations particulières de Washington, à savoir la Russie, la Chine et l'Iran. Ce sont des questions qui sortent de l'ordinaire, elles méritent une analyse particulière. On va donc y revenir plus tard. On peut lancer une discussion au sujet des premières mesures entreprises par Donald Trump (c'est ce que font d'ailleurs la communauté politique et celles des médias et des experts aux USA comme dans tous les autres pays), on peut critiquer ces mesures, ne pas les approuver, les réfuter, démystifier, les réduire en poudre. Ou bien on peut proposer leur analyse, objective et sans parti pris. C'est selon. Mais une chose est indiscutable: le nouveau président suit méthodiquement son agenda qui l'a conduit à la Maison Blanche, malgré la résistance et son caractère obstiné et même effréné, malgré l'explosion des émotions politiques, provoquée immanquablement par les mesures annoncées. Nier cette évidence serait ridicule.   Problème de recherche d'hommes politiques efficaces et de première importance en France et en Allemagne Il est difficile d'affirmer avec assurance si Marine Le Pen est perçue en France comme quelqu'un de capable de mettre en œuvre le programme proposé, y compris ses promesses électorales, comme quelqu'un qui serait prêt à avancer obstinément, avec assurance et sans compromis conformément à son programme. Elle a beaucoup moins de possibilités et beaucoup plus d'entraves que les autres. D'un côté, elle ne bénéficie pas du soutien garanti de la part du grand capital, à l'exception d'une petite partie qui la soutient par précaution et conformément à la règle générale de ne pas mettre tous les œufs dans le même panier. Alors Marine Le Pen sera obligée de le conquérir, ce grand capital, «d'acheter» son soutien. Elle sera obligée d'aller à la rencontre des souhaits de ceux qui déterminent la compétitivité, la stabilité et l'avenir de l'économie française. Cela change tout. Le travail nécessaire se fait, sans aucun doute, mais on en parle très peu. Cependant l'effet de ce travail se fait ressentir. Les déclarations relatives à son programme deviennent de plus en plus tempérées , l'envie de ne pas contourner l'obstacle quelles que soient les circonstances, diminue. Certaines prises de position radicalement nationalistes, y compris celles concernant une rupture radicale avec Bruxelles et la renationalisation des pouvoirs souverains qui lui avaient été délégués, deviennent plus relativisées. C'est ce qui provoque des gaffes, comme celle de la parution dans «Rzeczpospolita» d'un article tapageur de Jędrzej Bielecki qui a inventé que le leader du Front National aurait déclaré publiquement «Si je gagne [les élections], je vais coopérer avec Kaczyński en faveur du démontage de l'Union Européenne» *24 . Les démentis ont étés innombrables, et pas seulement de la part de Jarosław Kaczyński, président du parti polonais au pouvoir « Droit et justice» (en polonais : Prawo i Sprawiedliwość) *25 . Mais on ne peut plus reculer. Lors des deux premiers débats télévisés avec la participation des quatre autres candidats importants aux élections présidentielles la leader du FN est restée fidèle à elle-même. Elle a exposé sa position d'une façon claire et nette sur toutes les questions qui étaient abordées pendant l'émission. Cependant Marine Le Pen peut compter uniquement sur son corps électoral fidèle , et même seulement sur son noyau, en sachant qu'il ne va pas s'éroder, qu'il ne va pas céder aux provocations ni aux exhortations du camp adverse et de tous ceux qui assimilent l'arrivée au pouvoir du Front National à une catastrophe nationale, à un effondrement de tous les fondements, à la mort de la France, en sachant que son corps électoral n'aura pas peur des conséquences. Personne d'autre en France n'a un corps électoral aussi stable. Un nombre considérable de ceux qui votent tantôt pour les républicains, tantôt pour les socialistes, migrent facilement dans leurs préférences électorales. Ils sont mus par des considérations conjoncturelles, se laissent attraper par les prophéties sciemment mensongères, votent fréquemment non pas «pour», mais «contre». Le phénomène d'Emmanuel Macron, celui pour qui le mouvement «En Marche!» a été lancé, en est une preuve évidente. Il est apparu sur l'Olympe politique de la France pratiquement de nulle part. Il a gagné de la popularité principalement grâce à sa jeunesse, à son énergie, à son charme, à une campagne élogieuse dans les médias, grâce au fait qu'il présente nettement mieux que tous les autres hommes revendiquant la «couronne» de président de la France, mais aussi parce qu'il n'a pas eu le temps de commettre autant de fautes réelles ou de fautes d'image que les autres candidats. Il a caché longtemps les détails de son programme électoral *26 , puis il l'a créé vite fait bien fait avec une matière centriste qui trainait sous la main. Le privilège de s'appuyer sur une base solide n'appartient qu'à Marine Le Pen. Cependant, pour pouvoir parler au nom du peuple et en général gagner les élections, et pas tout simplement exhiber sa force et son assurance croissantes, on a besoin d'un appui social beaucoup plus large . On a besoin du soutien de la part de diverses couches de population, de préférence de toutes les couches, on a besoin du soutien de ceux qui votent par convictions idéologiques comme de ceux qui se décident au dernier moment. Selon les sondages, six semaines avant le premier tour des élections 40% des électeurs français ne savaient pas encore pour qui ils allaient voter. Des jeunes, certains supporteurs du candidat des républicains François Fillon, certains fonctionnaires, y compris «les enseignants – la base électorale historique des socialistes» et d'autres étaient prêts à passer dans le camp de Marine Le Pen *27 . Par conséquent, Marine Le Pen et le Front National seront obligés d'aller vers ces couches de la population, de les «appâter», de leur promettre ce qu'on ne voudrait pas promettre, ce qui va rendre son programme électoral de plus en plus omnivore et éclectique . Quoiqu'une pareille tactique puisse s'avérer contreproductive. C'est un aspect des choses. En voici un autre. Tout le monde a en mémoire l'exemple de la Grèce . Ici dans le sillage du mécontentement de la population et des exigences de récupérer le contrôle de son propre pays usurpé par des créanciers internationaux, sont arrivés au pouvoir des «jeunes révolutionnaires», des «anti-systémistes», ceux qu'on appelle (faussement et sciemment, comme nous l'avons démontré ci-dessus) «extrémistes», dans ce cas précis – extrême gauche. Ils avaient tout pour eux: le mandat du peuple, la confiance en soi, un enthousiasme inextinguible . Et alors? Berlin et Bruxelles les ont déglingués, intentionnellement, impitoyablement et publiquement. Pour faire passer l'envie aux autres. Il s'est avéré qu'ils n'avaient aucune marge d'action, que les outils souverains de gouvernance économique n'étaient plus fonctionnels, que les clés du système financier des Etats de l'UE sont gardées à Frankfurt et dans les coffres des créanciers internationaux qui peuvent «couper le courant» à n'importe quel pays, le priver d'oxygène financier. La France n'est pas la Grèce, bien évidemment. Mais ceux qui sont rejetés par ses voisins et partenaires puissants ont des moyens très limités pour pouvoir suivre un chemin indépendant. En revanche, en ce qui concerne Martin Schultz, l'opinion de la communauté des experts s'est majoritairement façonnée: il n'y a rien de neuf dans son bagage idéologique. Pour faire semblant, il ferait certainement quelques propositions accrocheuses, en particulier sur la grande justice sociale – c'est incontournable. Mais il ne pourra pas apporter de changements substantiels, il ne fera que recomposer la configuration des cercles de pouvoir. Par conséquent, les électeurs ne se font pas l'illusion qu'il va fermement et résolument mettre en œuvre son programme électoral. Martin Schultz et la gauche allemande vont jouer sur un autre terrain . Le nouveau leader des social-démocrates est effectivement nouveau. Il a acquis sa réputation et sa renommée principalement en dehors de la politique allemande, au poste de président du Parlement Européen. Ce n'est pas quelqu'un qu'on a assez vu, comme Angela Merkel. Sa réputation, semble-t-il, n'est pas ternie. Son nom n'est pas associé aux graves bévues politiques. Alors de ce point de vue-là il pourrait paraître comme une vraie alternative, mais juste «paraître», et non pas «être», ce sont deux choses substantiellement différentes. Par conséquent, pour les socio-démocrates, comme pour les partis assimilables de moindre importance, il est primordial que les électeurs ne se rendent pas compte de cette différence. Alors la gauche allemande réussirait une mise en scène politique classique qui consiste à «mettre du vin nouveau dans de vieilles outres».   Insurrection contre les élites Pour finir, le troisième ingrédient de la révolution psychologique dans le comportement des électeurs, qui balaie la planète, est lié à l'insurrection contre les élites. Une pareille insurrection précédente est liée aux évènements de , quand les émeutes étudiantes ont contaminé par leur énergie de larges couches de la population, d'abord en France, ensuite dans plusieurs autres pays sur tous les continents. Ces émeutes ont été à l'époque qualifiées d'explosion sociale provoquée par le refus de la nouvelle génération d'accepter les règles du jeu, l' ordre et la structure mondiaux établis par les générations précédentes. L'année a profondément changé notre mode de vie, elle a laissé son empreinte sur tous les aspects du fonctionnement de la société, a eu des incidences très marquées sur les interconnexions dans le triangle individu – société – Etat. L'explication actuelle de ces évènements n'a pas changé. Mais tout le monde a un peu oublié que le changement de génération n'est pas un évènement ponctuel, on convient qu'il a lieu tous les ans et déclenche une transformation des goûts et des préférences des consommateurs, mais bien au-delà *28 . Ce changement de génération met tout en branle , même ce qui tout récemment semblait stable et même immuable. Un potentiel explosif s'est accumulé pendant de longues années, nombre de politiques et de chercheurs l'ont fait remarquer. Les uns, traditionnellement, accusaient le chômage et son effet destructeur sur le tissu sociétal, le ralentissement de l'évolution de l'économie et du niveau de vie, la récession de l'activité. Cette situation ne s'est jamais produite, sauf pendant la Grande Dépression. Selon les statistiques, actuellement aux Etats-Unis le nombre d'entreprises créées est inférieur à celui des entreprises fermées. Les autres mettaient en avant le phénomène de génération perdue et des attentes pessimistes . La satisfaction existentielle était en chute libre. La foi en des jours meilleurs et dans l'avenir assuré pour les enfants était ébranlée. Et pourtant tout ceci est indispensable pour l'optimisme social et le développement progressiste de la société. Cette constatation est devenue courante même pour les hauts responsables. Par exemple, Vygaudas Ušackas, représentant permanent de l'UE en Russie, dans sa vaste interview au journal russe «Nézavissimaïa gazéta» («Journal indépendant») fait observer presque incidemment : «Pour la première fois après la guerre, il existe un risque réel que les jeunes d'aujourd'hui vivent avec beaucoup moins d'aisance que leurs parents» *29 . Les derniers mettaient l'accent sur une aggravation «inadmissible» des inégalités , et ce dans tous les pays, sur tous les continents, dans le monde entier. Barak Obama, l'ancien président américain, a commencé à parler de la nécessité de prendre des mesures d'urgence pour arrêter cette aggravation . L'Organisation des Nations unies a commencé à s'occuper à fond de ce problème. Sans résultat visible, à vrai dire. Cependant, l'aggravation des inégalités a un effet multiplicateur sur le sentiment de l'injustice sociale flagrante. Toutes les sociétés ne sont pas forcément capables de faire face au stress provoqué par ces inégalités. La plupart des économistes, des psychologues et des sociologues sont très alarmés par les tendances croissantes d'escapism e dans la société, par le refuge dans l'espace virtuel, par le refus de mener une vie active, de chercher du travail, de fonder une famille, d'élever des enfants, de combattre pour des idéaux significatifs, ou par le refus de mener une quelconque existence consciente. Plusieurs ont commencé à décrire un sentiment croissant de peur et de frustration dans la société, provoqué par des changements à un rythme effréné dans toutes les sphères de la vie en même temps, qui concernent les relations interpersonnelles, les moyens de communication, ce flux d'informations contradictoires qui ravage l'être humain, le déclin des valeurs traditionnelles, la peur de devenir un «looser», d'échouer face à la concurrence sociale et ainsi de suite. Mais tout le monde a laissé passer ce changement brutal dans les mentalités de la société, cette société qui s'est déchargée de toute responsabilité pour les malheurs, réels et fictifs qu'elle vit, et a fait porter cette responsabilité par les élites politiques. Tous auraient averti d'une telle évolution, avec un degré de certitude plus ou moins élevé. Dans ce contexte, on pourrait même rappeler une lettre ouverte du Conseiller technique du premier ministre d'Italie, qu'il a adressée à ses collègues au Conseil de l'Europe. Cette lettre les mettait en garde: durant la période de réformes structurelles dans leurs pays, ils seraient emportés et envoyés au diable, ils partiraient dans le néant politique. C'est ce qui leur est arrivé, d'ailleurs *30 . Le fait d' avoir raté l'avènement de ce changement rappelle une histoire moscovite: chaque année tous s'étonnent quand l'hiver arrive et que la neige commence à tomber d'une façon inattendue… On a vraiment eu peur quand l'effet Trump-Brexit est survenu. Les sentiments qu'il a provoqués sont très bien exprimés par Vygaudas Ušackas cité ci-dessus: «La décision de la Grande-Bretagne de quitter l'UE est le bouleversement le plus important dans l'histoire de l'Union. Le désir d'un membre de la famille de la quitter aura toujours des conséquences colossales pour les autres, et non seulement économiques ou politiques; pour les peuples et les hommes politiques, c'est un coup psychologique porté à la confiance» *31 . En tout cas, les résultats du vote, la volonté exprimée par la majorité silencieuse, le défi lancé par ceux qui auparavant obéissaient docilement - c'est une gifle pour les élites au pouvoir, une gifle extrêmement humiliante, à tel point qu'aux USA les vociférations des outragés retentissent encore. Une gifle douloureuse, porteuse de conséquences très sérieuses, avec laquelle il faudra vivre et évoluer, de préférence d'une façon intelligible, afin de ne pas en recevoir d'autres. En essayant de comprendre dans quelle mesure on peut parler de «soutien apolitique» des changements révolutionnaires apporté par la majorité silencieuse (ou qui se taisait jusqu'à présent), comme l'ont supposé les sociologues *32 . Des mises en garde, on pouvait en ramasser à la pelle , venant de partout – de la Grèce, de l'Italie, de l'Espagne etc. Il suffit de se souvenir des protestations éclatées en Espagne, qu'on connaît sous le nom de « Mouvement 15M » (mouvement des indignés né le 15 mai ).Des millions d'Espagnols ont envahi l es places des villes hispanique *33 pour exprimer leur indignation, pour exiger que les mensonges cessent, pour mettre fin à la distorsion de la démocratie, pour la rendre effective, accessible à tout le monde, apportant des résultats tangibles en termes d'aisance, de qualité de vie, d'égalité, de dignité humaine. Voici comment les commentateurs décrivent les évènements de ces-jours-ci: «cette indignation collective reflétait un état d'esprit puissant et en même temps populiste. C'était un geste de frustration et de rage par rapport aux élites, une protestation vigoureuse conforme au principe «c'est toi et moi contre eux» *34 . Dès lors la pression sur les élites n'a jamais cessé ni faibli. Qui plus est, elle a acquis une forme institutionnelle, car de nouvelles initiatives politiques ont vu le jour. Elles ont remué le système biparti qui assurait la stabilité du pays durant des décennies, elles ont reformaté le paysage politique de l'Espagne d'aujourd'hui, tout en laissant en suspens l'interrogation sur ce qui va suivre.   Lignes rouges des manœuvres politiques Le mouvement contre les élites, calme, silencieux, respectueux des lois, a déjà porté ses fruits non seulement dans les pays qui l'ont vécu, mais absolument partout, des fruits – apparemment – à caractère essentiellement préliminaire et procédural, en ce sens que le champ de manœuvre politique a considérablement rétréci pour ceux qui comptent rester au pouvoir ou arracher le pouvoir des mains de ceux qui les ont précédés. Pour l'instant, il n'y a que quatre scénarios possibles pour une campagne électorale, les autres sont voués à l'échec, ou suicidaires . Le premier scénario est le plus audacieux et radical. Il consiste à attraper la vague de non-conformisme , à s'identifier aux exigences révolutionnaires émises contre les élites, se proclamer porte-parole du peuple et ne pas éluder des situations embarrassantes, taper sur les points qui sont les plus douloureux pour ces élites, réagir à toutes les préoccupations et à toutes les peurs de la population qu'elles soient réelles, imaginaires, xénophobes ou autres. C'est le style de Marine Le Pen. Elle s'y tient depuis qu'elle est au gouvernail du Front national, tout en étant consciente, si on le juge d'après son comportement, des restrictions dont on a parlé ci-dessus. Le deuxième scénario c'est tout simplement un jeu, mais qui étant bien interprété peut donner de jolies chances de succès. Il consiste à se distancer des élites tout en étant «la chair de la chair» de l'establishment , et à œuvrer pour leur sauvetage, leur assainissement et leur renforcement par le biais de la proclamation, avec leur accord, d'une politique de mise en œuvre des réformes qui n'ont que trop tardé. Il consiste à réagir aux besoins et aux phobies de la population, quitte à s'y prendre autrement, d'une façon partielle et alambiquée; à déployer les voiles de son bateau politique, reconstruit en fonction de la nouvelle vague, pour s'ouvrir au vent des changements espérés par la société, par les paroles ou par les actes, comme ça viendra. Certains éléments de ce jeu sont perceptibles dans la stratégie choisie par Donald Trump, mais plus encore dans des exercices rhétoriques auxquels a l'intention de recourir Martin Schultz, en commençant par ses promesses populistes de revenir à des délais plus longs de paiement des allocations de chômage etc. Le troisième est apparemment le plus ingénieux et en même temps plus avantageux par rapport à tous les autres. Il consiste à se déclarer neutre, indépendant, immaculé, prenant soin du bien-être de tout le monde sans exception et ayant des talents et des capacités nécessaires pour le faire, étant au-dessus de la mêlée et simultanément au centre du spectre politique. Ça signifie endosser un costume de serviteur non pas de deux, mais de tous les maîtres, un serviteur sur lequel peuvent compter les électeurs de toutes les orientations politiques. Ce candidat aux élections a l'air de soi-disant représenter les intérêts de tout le monde, d'entendre tout le monde, de réagir aux attentes de tout le monde. En ce faisant, il réduit quasiment à néant la raison d'être de tous ses adversaires politiques. En France, c'est Emmanuel Macron qui essaie de se positionner comme pareil «héros»; à l'exception de quelques bourdes, qui lui ont coûté quelque cinq points dans les sondages, ce jeune politique, qui fait se développer à toute allure ses muscles politiques, y arrive. Le fait qu'il monte dans les sondages le prouve *35 . Le quatrième scénario est le plus répandu et éprouvé, ne demandant aucune approche novatrice ni capacités particulières. Il consiste à s'emparer des slogans des autres, des slogans les plus populaires et les plus à propos, à se les approprier et à les inclure dans son programme électoral, à les dire être de son cru ou même être son cheval de bataille. L'électeur d'aujourd'hui préfère-t-il voir plus de fermeté à l'égard des étrangers et des nouveaux venus? Ajoutons alors du patriotisme et du nationalisme. S'inquiète-t-il de la sécurité? Mettons l'accent sur le renforcement des organismes chargés de la sécurité, sur l'augmentation du budget consacré à ces objectifs et sur l'augmentation du personnel dans ces structures, etc. Tous les partis politiques classiques ont recours à une telle tactique. Les conservateurs en Grande- Bretagne ont apporté des preuves satisfaisantes de son efficacité en gagnant lors des dernières élections une majorité absolue à la Chambre des communes (en anglais : House of Commons ) , résultat auquel personne ne s'attendait. Cette tactique est utilisée en France, tantôt par la droite, tantôt par la gauche, qui se cédaient le pouvoir. Aux Pays-Bas, elle a été utilisée par le parti au pouvoir lors des élections du 15 mars , dont le succès tout relatif (car il a perdu un quart de ses sièges au Parlement) a été tout de suite proclamé comme une victoire historique sur le populisme, sur le nationalisme et sur d'autres «-ismes». Chacun des quatre scénarios est très différent des autres, même fondamentalement différent. Et pourtant, le fait qu'il n'y en ait que quatre et que tous les quatre enfoncent le même clou, même s'ils le font de façon différente, ce fait-là, en pratique, trace une voie unique qui commence à être empruntée par la majorité écrasante des systèmes politiques nationaux, si ce n'est pas par la totalité. Certaines tendances interdépendantes qui se renforcent mutuellement, deviennent communes à tous.   Dégradation de la politique et du paysage politique On constate que les anciennes valeurs sont en train de s'altérer . Elles perdent la pureté et la netteté qui leur étaient propres. Une nouvelle hiérarchisation des valeurs commence à s'affirmer. Ni la société, ni les gens n'en ont conscience. Une nouvelle normalité, qui est perçue comme une ancienne, s'installe dans leur esprit. Les tabous existants se lèvent et sont remplacés par de nouveaux. Et pourtant, ni au niveau individuel, ni au niveau sociétal ces tabous ne sont enregistrés comme étant ceux qui modifient l'ordre des choses, le mode de vie et les règles de comportement, alors que c'est exactement ce qui se passe. Il est trop tard de parler de la croissance ou de l'offensive du populisme , car il s'est déjà transformé en réalité politique. Tous les partis et forces politiques sont à son service. Le fait que certains d'entre eux tentent de persuader la société qu'au contraire, ils combattent le populisme, ne change rien à ce qui se passe en réalité. La rupture entre les événements réels et leur couverture médiatique, entre les évènements réels et leur perception par l'individu et la société, cette rupture-là a atteint des abîmes sans précédent. Les préceptes selon lesquels s'effectue le processus politique, ne permettent pas de combler ce gouffre. La politique subit un déplacement spectral généralisé . Les forces politiques et les idéologies antisystèmes n'ont pas changé sur le plan du contenu, elles n'ont pas subi de métamorphose. Mais sous la pression des circonstances, d'une «polyphagie» croissante, de l'involution des partis politiques classiques, elles ont été acceptées dans le système politique général. Avant on les évitait, dédaignait, on essayait de s'en protéger, comme du Front National ou de l'Alternative pour l'Allemagne (en allemand : Alternative für Deutschland, ou AfD). Ce n'est plus le cas aujourd'hui. Par conséquent, l'idéologie radicale , avec son lot d'attraits telles que la discrimination fondée sur divers motifs, la différenciation d'accès aux biens sociaux, la proclamation d'exclusivité de certaines nations ou l'institutionnalisation de leur statut dominant dans les limites du territoire national ou d'une région géographique ou politique plus vaste, cette idéologie radicale devient une partie de la mentalité coutumière , elle est intégrée dans la législation. Elle n'est plus perçue comme une idéologie qui annihile les standards universels de l'humanisme, de l'égalité, de la solidarité, de la probité politique et humaine. Néanmoins, étant donné que différentes couches de la société et différents groupes d'intérêt ressentent les réalités politique et économique, les réalités de la communication et des valeurs, ainsi que toutes les autres réalités, de façon divergente, se produit alors l'effet schizophrénique de dédoublement (ou même sa division par trois ou par vingt-quatre, comme dans ce thriller psychologique à succès « Split ») de la conscience dans le fonctionnement de la société . Cet effet se manifeste à tous les niveaux d'organisation ou d'auto-organisation de la nation, de la société, de l'Etat, des régions, de toute la planète, des structures officielles et informelles ; il conduit à une polarisation des attitudes à l'égard de la politique et de la vie en général, propres à certains groupes de la société. Cet effet provoque une fragmentation de la société, qui force ces éléments à accepter des arrangements et alliances politiques peu scrupuleux et contre nature. Ce qui s'est passé suite aux dernières élections parlementaires en Macédoine *36 . Les propriétaires , individuels et corporatifs, sont tiraillés entre, d'un côté, l'envie de dissimuler aux autorités et à la société la plus grande partie de leurs économies et de les soustraire à l'imposition, et de l'autre côté, la prise de conscience que cela devient de plus en plus risqué, incompatible avec la récente législation internationale et peut remettre en cause la réputation et la carrière, que c'est susceptible d'amendes prohibitives, ou même de poursuites judiciaires. Les salairés recommencent à croire, comme il y a des décennies, que l'économie parallèle et le business semi-légal n'ont rien de répréhensible, puisque «ainsi va la vie». Ils acceptent certaines formes de rémunération non déclarées tout en sachant que c'est contraire à leur intérêt et leur causera probablement des problèmes dans l'avenir. Le business, les banques, les entrepreneurs de toute espèce se sentent extrêmement vulnérables dans cette situation quand, pour rester compétitif, on ne peut absolument pas divulguer les secrets ni de planification stratégique, ni de flux financiers. Personne n'a encore supprimé l'objectif de maximisation de la rentabilité et des bénéfices ni celui d'un rendement le plus élevé possible, cela aurait tué l'économie de marché. Mais pourtant l'ancienne culture des secrets commerciaux et bancaires est frappée d'anathème, elle appartient au passé. On ne peut plus échapper aux exigences de transparence, de déclaration de tout et de n'importe quoi, on ne peut plus échapper au respect des prescriptions et des recommandations innombrables, dont la stricte application est contrôlée inlassablement par des instances de surveillance de plus en plus puissantes. On est en plus tenu d'accomplir des miracles dans la moralité de la gestion des affaires, dans la responsabilité pour l'ensemble de tout à l'égard de la société, ce qui augmente considérablement les frais généraux, rétrécit les sphères d'investissement, ce qui vous laisse pieds et poings liés si vous voulez rester respectueux de la loi.   Dédoublement de la conscience au niveau de la politique et de la société Tout le monde s'attend à ce que les partis politiques classiques regagnent le respect et la confiance des électeurs, qu'ils se purifient, deviennent charismatiques, trouvent des réponses à tous les problèmes les plus brûlants de l'actualité, à ce qu'ils redeviennent actifs, dynamiques, persuasifs. Mais personne n'indique comment y parvenir, d'autant plus qu'il est interdit de rompre avec les anciens programmes politiques, crédos et traditions, avec l'image d'antan: car cela risque de coûter cher. Et en même temps on est forcé de se distancer des anciens programmes etc., d'emprunter les idées des autres en faisant croire que ce sont les vôtres, on est forcés de louvoyer, de recourir au mimétisme pour ressembler à celui qui – hier encore – vous dégoûtait, qui vous était étranger, celui que vous vilipendiez et rudoyiez. La population désire ardemment avoir moins d'Etat, elle voudrait que le pouvoir ne mette pas son nez là où il ne faut pas, ne se mêle pas des affaires des autres, laisse faire, ne bride pas, lève les barrières et les interdictions, évite une réglementation excessive et une tutelle étroite, laisse le champ libre. En même temps, la population voudrait que «son» Etat paie tout, entretienne et prenne soin de tous, la protège de tout: du dumping et de la mondialisation, de la concurrence et de la délocalisation, de toute hausse ou baisse, des décisions que cette population avait imposées et pour lesquelles elle avait voté. D'un côté, la population exige qu'on la préserve des cultures et des religions «autres» que la sienne, de l'omniprésence des immigrés, de tout ce qui menace l'habituel, la sécurité personnelle (des fonctionnaires dignes de confiance prévoient que c'est une menace à long terme *37 ), de tout ce qui menace son identité nationale et sa priorité sur le marché du travail, dans les secteurs de production et de service. D e l'autre côté, cette même population fait retomber sur les nouveaux venus toute la sale besogne, tout le travail ingrat, peu valorisant et mal payé; exploite la main-d'œuvre à bas coût – les gardiennes, les garde-malades, les gouvernantes, le personnel domestique et autres, tous ces emplois qu'acceptent les ressortissants, si sympathiques extérieurement, de l'ex-URSS et de l'Europe de l'Est, ainsi que de quelques pays choisis de l'Asie et de l'Afrique. La population ne voit rien de particulier dans le fait que son pays natal pille les ressources intellectuelles des autres Etats qui ont eux-mêmes besoin de ces ressources. Drôle de façon d'avoir un enfant en restant vierge, ou comme on le dit autrement, de manger du poisson frit sans avoir sali la poêle . Le système politique des pays analysés n'est plus une démocratie classique depuis longtemps , comme ils le croient par inertie. Ce système a considérablement changé, parfois même redoutablement. Mais les pays en question continuent à le contester avec rage, à renier les faits, à rejeter toutes les recherches à ce sujet, sérieuses et objectives, à nier l'évidence. Ces pays ont accepté dans leur milieu tous ceux qu'ils dédaignaient auparavant, qu'ils dénigraient, qu'ils rejetaient, qu'ils essayaient d'ignorer. Si on ne soutient pas les théories de complot, on pourrait croire que si ces pays ont agi de telle sorte, ce n'est probablement pas parce qu'ils étaient en quête d'une vie meilleure. *38 En revanche, ils n'ont pas la moindre idée sur leur façon d'exister tout en ayant en son sein des forces radicales légitimées par eux-mêmes, des formations politiques qui se prononcent «contre» et jamais «pour» quoi que ce soit, des néophytes qui lancent un défi aux partis politiques classiques ou à leurs dirigeants traditionnels . En ce qui concerne la rébellion déclenchée par les électeurs, suite à laquelle Donald Trump a emménagé à la Maison Blanche, les analystes s'occupent à comparer trois scénarios les plus probables , à évaluer lequel des trois sera réalisé et pourquoi. Selon le premier scénario, c'est l'agencement-même du pouvoir en Amérique, les institutions démocratiques traditionnelles, le système de freins et contrepoids qui vont «dégonfler» cette révolte et qui vont le faire rentrer dans le moule traditionnel du leadership politique. Les hauts échelons du parti républicain, les alliés des USA au sein de l'OTAN et les élites politiques des pays qui dépendent du «big brother» l'espèrent vivement. Conformément au deuxième scénario, les républicains qui n'ont pas accepté Donald Trump et qui ont préféré la fronde, se raviseront, et pour ne pas perdre les élections imminentes de mi-mandat du Congrès, seront obligés de se regrouper autour du président. Selon le troisième scénario, il sera écarté d'une façon ou d'une autre.   Prévisions pessimistes pour la France Mais ce n'est qu'un avant-goût par rapport à ce qui attend la France, supposent les spécialistes, quel que soit le rapport de s forces politiques. Cinq candidats aux présidentielles ont été invités à participer au premier et au deuxième débat politique officiel télévisé, les cinq poids lourds de la politique dont la cote de popularité auprès des électeurs ne descend pas en dessous d'un niveau à deux chiffres *39 . Mais ni François Fillon , ni Benoît Amon , ni Jean-Luc Mélenchon n'ont pratiquement aucune chance de passer au deuxième tour . François Fillon, un représentant très puissant de la droite, faisant autorité, qui d'après l'avis unanime des commentateurs a le programme économique le plus réfléchi et le plus cohérent *40 , est hanté par les poursuites judiciaires pour détournement de fonds publics. On ne gagne pas avec un tel capital politique. Jean-Luc Mélenchon incarne le mouvement anticapitaliste au sein de la gauche. Nombreux sont ceux qui considèrent que lors des débats télévisés il s'est montré sous son meilleur jour *41 et présentait tout à fait convenablement *42 . Il garde pas mal d'atouts dans sa manche. Mais ni les affinités personnelles qu'on a pour lui, ni l'attractivité des idées réformistes qu'il défend *43 ne peuvent rien changer dans la hiérarchie des préférences politiques des Français, qui plafonnent sa cote de popularité dans les sondages à un niveau de % *44 . Quoique, compte tenu de la fiabilité limitée des résultats du sondage, et aussi au regard de la haine pour les élites, que nous évoquions ci-dessus, et que Mélenchon alimente habilement, certains considèrent que sa cote de popularité est une fois et demie supérieure. Benoît Amon a gagné les primaires socialistes puisque, dans une certaine mesure, ses adversaires plus puissants se sont retirés ou bien ont été écartés *46 . On considère qu'il n'est pas une personnalité hors du commun ni représentative de tous les socialistes, mais uniquement de leur aile gauche. Sa cote de popularité ne diffère pas de celle de Jean-Luc Mélenchon, d'autant plus qu'il s'avère que tous les deux chassent sur le même terrain électoral. Cela signifie qu'il ne reste que Marine Le Pen et Manuel Macron , si rien ne vient les discréditer au dernier moment. Mais ni elle, ni lui n'ont d'appui au parlement , sans lequel il est impossible de gouverner en France, et les élections législatives , qui ne sont pas pour tout de suite, ne vont pas changer la situation radicalement. Donc, quoi qu'il en soit, les experts évaluent cette situation d'une façon tout à fait réaliste quand ils augurent que le Coq Gallois doit s'attendre à une kyrielle d'ennuis et à une instabilité politique . Leurs prévisions sont loin d'être optimistes. Selon l'avis de Sergueï Fedorov, attaché de recherche principal de l'Institut de l'Europe de l'Académie des sciences de Russie, cité par le Journal Indépendant («Nézavissimaïa gazéta»), le système politique de la V République devrait s'attendre à une période de ce qu'on appelle «la cohabitation politique», quand le Président n'a pas de majorité parlementaire des partis-amis» *47 .   Exemples concrets de dédoublement de la conscience politique Le Brexit et le vote pour Donald Trump sont devenus la manifestation la plus flagrante du dédoublement de la conscience politique et de la rébellion contre les élites politiques, et ils ont déjà créé une réalité politique différente. En Grande-Bretagne, compte tenu d'une participation relativement basse au référendum, la décision de quitter l'Europe a été prise par une minorité de la population; à un certain moment cette décision a été grandement influencée par des informations tendancieuses dont on abreuvait la population. Certaines éditions les plus populaires et les médias électroniques ont pesé pour la sortie de l'Europe. Les données dont ils abreuvaient les électeurs, relatives aux coûts financiers de l'appartenance à l'Europe, aux migrants, à la pression sur le marché du travail, au dictat de Bruxelles, auraient mérité une réflexion nettement plus critique *48 . Le problème réside dans le fait que la majorité de ceux qui appartiennent à l'élite politique et commerciale, ont voté pour rester en Europe, à savoir les dirigeants des conservateurs, les travaillistes, les «grands pontes» financiers. Les entrepreneurs les plus éminents ont lancé à maintes reprises des alertes aux impacts dommageables de la rupture avec l'UE. Plusieurs rapports ont été consacrés à ce sujet par les membres de la communauté des experts qui travaillaient à ce problème. Les résultats du référendum se sont soldés par un échec cuisant pour eux tous, en particulier pour les élites . Ces résultats ont démontré, comme c'était le cas aux Etats-Unis, que les leaders ne connaissent pas le pays qu'ils dirigent, qu'ils ne le comprennent pas, qu'ils ne perçoivent pas son état d'esprit, ne réagissent pas à ses besoins. Par conséquent, ils ont eu ce qu'ils méritaient. Une autre embûche réside dans le fait qu'ils se sont précipités pour mettre en œuvre la décision qui va à l'encontre de leurs intérêts et probablement de leurs convictions. Rares étaient ceux qui prévoyaient l'arrivée du Brexit , tout simplement parce qu'on considérait qu'il va à l'encontre des intérêts non seulement d'une partie de la population, du business ou de ceux qui détenaient le pouvoir, mais aussi à l'encontre des intérêts de tout le pays et de la totalité de sa population; et personne n'avait d'égard au dédoublement de la conscience, puisque tout le monde gagnait à avoir un accès sans entrave au marché continental colossal . Pour le business international, la Grande-Bretagne constituait une porte d'entrée confortable à ce marché, ce qui motivait sérieusement l'activité financière et entrepreneuriale. Les Anglais constituaient une caste privilégiée au sein de l'EU, et de tous les Etats-membres, en tant que locuteurs natifs de la langue qui dans les faits était utilisée comme langue véhiculaire pour la tenue des dossiers et pour la communication entre les Etats. D'autant plus que personne ne pouvait rien imposer à la Grande-Bretagne, selon les règles en vigueur au sein de l'EU, et compte tenu de son influence colossale, surtout sur la Nouvelle Europe. Londres disposait depuis toujours de mécanismes de non-participation ou de participation partielle à ce qu'il considérait comme superfétatoire. A la différence des pays de la zone euro, il pouvait depuis toujours mener une politique fiscale, monétaire et budgétaire absolument indépendante. Sans faire partie de la zone Schengen, il avait le droit de fermer ses frontières. La Grande-Bretagne pouvait mener une politique extérieure et une politique de défense suffisamment indépendante, sans tenir compte de l'avis de la majorité. La façon subtile de Donald Trump d' exploiter la rébellion des citoyens ordinaires contre les élites qui les avaient délaissés, a été décrite en détails dans des milliers de publications. Mettons en évidence un seul aspect, qui en raison de sa portée dépasse largement le cadre américain et confirme la tendance générale. De l'avis d'Evguéni Mintchenko, directeur de l'Institut international d'expertise politique, Donald Trump a gagné les élections «grâce à l'utilisation des médias qui étaient dressés contre lui. Il était impossible de déceler la différence entre les spots publicitaires pro- et anti-Trump, parce qu'ils étaient porteurs d'un seul et même message, sauf que les uns étaient affectés d'un signe «moins», les autres d'un signe «plus»… son message était diffusé par les médias traditionnels qui croyaient dire du mal de lui [Donald Trump], tandis que pour ses électeurs c'était un plus» *49 . Nous sommes fermement convaincus que lors du cycle précédent du show politique en France , les positions de Marine Le Pen ont été rudement renforcées par les périodiques principaux de centre-droite et de centre-gauche , ainsi que par les médias électroniques, qui faisaient campagne contre elle *50 , qui visaient à la discréditer, qui s'employaient à consolider le pays sur des bases de rejet du Front national, qui croyaient sincèrement que leur mission consistait à mettre en garde contre le danger grandissant émanant du FN. Jour après jour ils sortaient de leurs gonds en vociférant que le Front national est en marche, qu'il devient de plus en plus populaire, qu'il a un programme bien pensé, soutenu par le peuple, qu'il devient le porte-voix de tous les mécontents, qu'il n'y a pas que des extrêmes-droites parmi ses adhérents, que les syndicats le soutiennent, que les ouvriers, qui avant votaient pour les communistes, le rejoignent aujourd'hui. Comme le font aussi les socialistes, qui considèrent que les chefs de parti ont dégénér é, se sont vendus à l'ennemi, mènent une politique excessivement conservatrice, qui contrevient directement aux idéaux socialistes. Comme le font ceux de droite, qui dans leur âme ont toujours été étatistes, et ainsi de suite. Les leaders du Front national travaillent beaucoup, ils sont charismatiques, tandis que les partis classiques s'enlisent, ils sont en ruine, ils n'ont rien à opposer au Front National. Il faut tirer la sonnette d'alarme et mobiliser les gens pour combattre le danger «brun clair» [brun étant la couleur associée à des tendances fascistes]. De cette façon, les médias exagéraient la portée, pour la vie politique française, de Marine Le Pen, de son entourage et du Front national *51 . Cette contre-propagande a eu un effet inverse et a simplement rendu le parti de Marine Le Pen plus populaire et attirant. Cette propagande focalisait sur lui l'attention des électeurs et des internautes, en faisant de lui un «news maker» important, en persuadant que presque tout serait à la portée du Front national. Vous rappelez-vous des personnages principaux du Livre de la jungle de Rudyard Kipling: Mowgli, enfant élevé par des loups, et le tigre Shere Khan, son pire ennemi ? Après avoir réussi à allumer un feu et avant de faire fuir Shere Khan, Mowgli lui lance une phrase : « Tu me l'as répété si souvent, que je l'ai cru et que j'ai compris que je suis un Homme! » *52 Les électeurs français ont aussi cru et compris, que le Front national c'est du sérieux, que ce n'est pas une coquille vide, mais un choix réel, une alternative qui plus est. Il semblerait que la tactique de discrédit à l'égard de Marine Le Pen et du Front n ational se soit transformée en son contraire . Toutes les éditions et tous les médias électroniques s'appliquent maintenant à minimiser l'importance du soutien dont ils jouissent auprès de la population *53 . On commande des sondages de l'opinion publique et on fait publier leurs résultats prouvant soi-disant que le Front national n'est pas la force politique principale du pays, qu'il commence à décevoir, à perdre ses positions, que l'écart entre lui et ses concurrents se resserre. Cette approche devrait permettre de transformer les desiderata en réalité politique, de convertir un certain type de dédoublement de réalité en un autre; et l'intensité de cette transformation apporterait de nombreux éclairages sur la manière de manipuler la conscience et sur le réel impact de la manipulation sur le fonctionnement de la société contemporaine postmoderniste, ou même peut-être déjà néo-moderniste *54 .   L'OTAN sur la balance de la solidarité euro-atlantique Durant un quart de siècle, Washington et ses partenaires européens du bloc militaro-politique ont essayé de ne pas laver leur linge sale en public, même au moment où les tensions avaient atteint des extrêmes et les leaders de France et d'Allemagne (Jacques Chirac et Gerhard Schröder) ont eu l'audace de s'opposer à l'intervention américaine en Iraq. Une règle tacite de devoir se convaincre soi-même, et convaincre les autres, de la réalité de la cohésion occidentale inconditionnelle, du messianisme, des valeurs communes primait sur tout le reste. Quoi qu'il arrive, quelle que soit la réalité, il était primordial de conserver sur les visages le masque du «politiquement correct». L'arrivée de Donald Trump à la Maison Blanche a changé la donne. Il s'est avéré que l'Alliance de l'Atlantique Nord, sous sa forme actuelle, ne répond plus aux attentes des USA , est incompatible avec la conception du réalisme politique, compromet les exigences de l'efficacité. Les premières remarques critiques du 45 ème président des USA adressées à l'OTAN ont été formulées dans l'emportement du moment, dans le feu de la polémique préélectorale, par ignorance des règles convenues de communication publique entre les alliés, quand on pense une chose, on en dit une autre et on en fait encore une autre. Donald Trump a nommé un chat un chat, en provoquant une tempête dans un verre d'eau. Cela ne se reproduira plus. Suivant le postulat «l'Amérique est au-dessus de tout», les dirigeants des USA vont «remettre dans le rang» leurs alliés, les broyer pour arriver à leurs fins, mais ils le feront sans trop faire de bruit, ce qui serait préjudiciable à la cause principale. Quel secret de Polichinelle Donald Trump a-t-il découvert? Les experts américains, muets jusque-là, se sont précipités pour donner aux Européens toutes les explications nécessaires. Plusieurs de ces explications, d'ailleurs, coïncident parfaitement avec les idées que Moscou essayait en vain de faire passer auprès de ses partenaires occidentaux, en poursuivant, bien évidemment, des objectifs tout à fait différents: encourager l'OTAN à évoluer plutôt en organisation politique, à avoir plus d'ouverture pour une collaboration normale mutuellement avantageuse et basée sur l'égalité. En ce moment, les explications données par les experts américains ont pour objectif de résoudre des problèmes diamétralement opposés: soutenir , dans une mesure beaucoup plus importante, les efforts militaires et les priorités des USA en matière de politique étrangère. Citons ces explications succinctement, sans entrer dans les détails *55 . Primo. La raison d'être de l'Alliance consistait à assurer la sécurité de l'Europe occidentale et sa défense contre une éventuelle attaque d'un ennemi dangereux et perfide qu'était l'Union Soviétique durant toutes les années de la Guerre froide. La machine militaire créée par les Occidentaux n'avait aucune autre mission. Après l'effondrement de l'URSS cette mission a cessé d'exister . Donc, l'Alliance, en ce qui concerne la dimension essentielle de son activité, est devenue sans objet. On pourrait, bien sûr, déguiser la Russie en ennemi aussi significatif que l'était l'ex-URSS, et légitimer de cette façon l'existence de l'OTAN, mais cela ne changera pas la réalité géopolitique actuelle *56 . Deusio. Les USA offraient à l'Europe Occidentale les garanties de sécurité et assumaient les charges les plus lourdes et la responsabilité principale pour trois raisons: l'Europe occidentale avait une frontière avec les pays membres du Pacte de Varsovie, et donc était vulnérable en raison de la supériorité militaire indéniable de ces pays. Quelles que soient les circonstances, les alliés ne pouvaient pas faire face au camp socialiste, ils avaient besoin des Etats-Unis. Il n'y avait que les USA comme contrepoids au bloc de l'Est. Enfin, les Etats-Unis étaient profondément désireux d'aplanir la suprématie de l'URSS et des pays membres du Pacte de Varsovie, et par conséquence leur influence sur le reste de l'Europe, ainsi que d'attacher l'Europe à l'Amérique. La menace représentée par «le poing militaire» de Moscou n'existe plus , et l'Union Européenne, qui entre-temps s'est transformée en alliance défensive, est tout à fait apte à se défendre par ses propres moyens. Tertio. L'existence d'un bloc militaire aurait un sens pour les USA si ce bloc soutenait inconditionnellement toutes leurs opérations militaires et y apportait une contribution importante, ce qui n'est pas le cas. Cela fait plus de 15 ans que les Etats-Unis se battent dans le Grand Moyen Orient, et les opérations militaires en Afghanistan, puis en Iraq et maintenant en Syrie, impliquant des dépenses colossales. Ces opérations militaires avaient grandement besoin d'être soutenues. Etaient-elles menées correctement ou non, étaient-elles nécessaires ou non, à ce stade-là, cela n'avait pas d'importance; c'est une toute autre question. Les membres de l'Alliance n'étaient pas forcément toujours rassemblés autour des USA pour atteindre des objectifs communs . Il arrivait parfois que l'Alliance les dérangeât. D'autant plus que les Etats qui en faisaient partie essayaient de se dérober, de se mettre au vert, de donner le moins possible . Dire qu'ils n'ont pas levé le petit doigt pour aider Washington, serait exagéré. Les Anglais étaient toujours à son côté, mais pas trop près quand même. Ainsi donc les membres de l'Alliance constituent un problème pour les USA, et non une solution; ils ont pris l'allure d'écornifleurs, de parasites qui s'imaginent pouvoir vivre éternellement aux dépens des vaillants contribuables américains, pouvoir se remplir la panse, en laissant à Washington le soin de nettoyer les écuries mondiales d'Augias. Et aux membres de l'Alliance de faire la fine bouche et grand cas de leur petite personne! Désormais les alliés de l'OTAN, en échange de sa protection et de son soutien, se feront un devoir d'évoluer dans le sillage de la politique des USA, de partager pleinement la responsabilité avec eux, d'apporter une contribution tangible dans les efforts et les dépenses militaires communs. L'ascendance des USA sur les Européens, la dépendance de ces derniers des Américains, les relations, qui n'étaient qualifiées d'alliées que nominalement et jamais étayées par des faits, deviendront réelles et seront réorientées vers la réalisation des objectifs définis ci-dessus. Ce n'est qu'alors que l'Alliance retrouvera, pour l'Amérique, le sens qu'elle avait perdu suite à une redistribution radicale de la puissance militaire et politique au profit des USA. Le message est clair, il est formulé franchement et d'une façon intelligible, mais probablement un peu brutale et même humiliante. En revanche, il a été vite assimilé, mais cette assimilation ne s'est toutefois pas déroulée sans rancunes ni déclarations inappropriées de la part des alliés. Maintenant quand tous les points sont mis sur les « i », on peut tout réarranger, adoucir, présenter dans un autre emballage idéologique, celui d'une cohésion éternelle et de valeurs communes, on peut déclarer chaque fois qu'on le demande que la politique des USA à l'égard de l'OTAN est inchangée et le restera. Les Etats Unis réussiront-ils à imposer à l'OTAN leurs quatre volontés? Ce n'est pas exclu. Arriveront-ils à augmenter significativement leur contribution? C'est déjà en train de se passer. Mais ceci mettra-t-il fin au dédoublement de la conscience? Nullement. Il prendra une apparence un peu différente, puisque la militarisation de la région, la conversion de l'Europe unifiée en superpuissance, avec les forces de l a Bundeswehr comme noyau, le renforcement des préparatifs militaires sont lourds de conséquences et fondamentalement contraires aux réels intérêts des Européens, ainsi qu'aux intérêts des populations qui jusqu'à récemment percevaient l'Europe comme une force essentiellement douce, une force citoyenne, mais également contraires aux intérêts des Américains-même. Pourquoi? C'est un tout autre sujet.   L'UE à la lumière des relations euro-atlantiques Les remarques de Donald Trump à propos du Brexit et d'un décès prématuré possible du projet européen d'intégration, gravement atteint, ont provoqué une réaction violente de l'autre côté de l'Atlantique. Une pluie d'invectives a déferlé sur la tête du 45 ème président des USA. Les milieux favorables à la nouvelle administration américaine, impuissants et extrêmement perplexes, ne font qu'hausser les épaules et répliquer dans le style « Chers collègues, mais vous-même ne parlez que de l'Europe malade ! » Le réalisme politique nécessite de prendre en compte la situation sur place et concevoir une stratégie en conséquence, il ne demande pas de peindre des tableaux idylliques et de croire à d'hypothétiques succès. Des multiples commentaires internationaux, au sujet de possibles anicroches dans les relations entre Donald Trump et les leaders de l'UE, ont passé à côté du lien que les élites politiques et commerciales allemandes n'ont pas raté, et elles n'étaient pas les seules. C'est un lien entre les propos désobligeants adressés à l'Union Européenne et la tendance actuelle à un durcissement de la position américaine concernant un large éventail de questions de libre-échange . Et pourtant, l'Allemagne s'en est épouvanté e pour de vrai. Dorénavant, ni la rhétorique apaisante, ni les promesses de renforcer-développer-approfondir, ni les contacts au sommet, qui durent des heures, rien ne pourra inverser la situation *57 . Derrière l'appréhension manifeste, ressentie indubitablement par Berlin, se cachent des différends bien réels et très profonds, le même dédoublement de la conscience, mais cette fois entre les alliés les plus proches et les concurrents peu scrupuleux. Cette appréhension est plus que justifiée. La réaction de l'establishment allemand, très émue et non voilée, la critique acerbe de Donald Trump confirme que cette appréhension n'est pas fallacieuse, qu'elle a des racines profondes. Comme on le dit, le chat sait à qui est la saucisse qu'il a mangée, ou encore qui se sent morveux, se mouche. Des économistes américains chevronnés abordent ce sujet depuis longtemps, depuis la crise de la dette souveraine, que l'Union Européenne, à leur avis, s'est organisée elle-même, ils en parlent depuis le moment où a été fait le choix d‘une méthode brutale, frontale, tout simplement violente, de mettre en œuvre une politique d'austérité, ce choix qui a été imposé à tout le monde par Berlin et Francfort. Parmi ces économistes se trouvent Joseph Stiglitz et Paul Krugman *58 . Joseph Stiglitz a consacré à l'analyse du disfonctionnement de l'Union Européenne, et en particulier de la zone euro, un livre entier *59 , qu'il continue à compléter par de nombreux articles et interviews *60 . Comme le prouvent les deux économistes, la structure de la zone euro a été mal conçue, d'une façon inéquitable , au détriment des intérêts des pays à devises faibles, et par conséquent au préjudice d'un développement de toute une région. Lors de sa création les Etats-membres ont préféré un schéma selon lequel le taux de conversion de leurs devises à l'époque a été défini comme une constante, tandis qu'en réalité il aurait dû rester variable en fonction du rythme et de la particularité d'évolution de chaque économie nationale. Avant la crise mondiale, ce n'était pas substantiel. L'Allemagne s'occupait d'elle-même, de ses réformes, de l'assimilation de ses Länder de l'Est. Après la crise globale, outre une division tactique entre le Nord et le Sud, entre l'Ouest et l'Est, entre le Centre et la Périphérie, l'Union Européenne s'est objectivement décomposée en deux régions : une regroupant les pays résistant à la crise , et de ce point de vue autosuffisants, l'autre incluant les pays très faiblement cotés sur le marché financier international . Si la zone euro n'avait pas existé, les devises fortes des pays-membres stables économiquement, de l'Allemagne en particulier, auraient grimpé et seraient devenues encore plus fortes. Les devises faibles des pays européens peu crédible s auraient baissé considérablement. Une autorégulation du marché aurait eu lieu selon le scénario suivant : les monnaies faibles se déprécient, les monnaies fortes font l'inverse. La marchandise produite dans les pays du premier groupe et les services qu'ils offrent deviennent moins chers, ces pays deviennent donc plus concurrentiels, ils reprennent les parts de leur propre marché interne et commencent à se sentir plus à l'aise sur le marché des voisins plus riches qu'eux. Les produits et les services de ces derniers deviennent plus chers, leurs excédents exorbitants dans le commerce extérieur diminuent. Le marché régional acquiert un caractère normal, équilibré. Tout le monde y gagne. Les pays s'entre-aident et se complètent, en accélérant la croissance économique et en lui conférant un acabit nécessaire. Dans des conditions de coopération inégale, créées par la zone euro, tout s'est passé d'une façon totalement différente. Elle a commencé par aplanir la différence dans la parité convenue des devises qui se retrouvent de plus en plus éloignées des paramètres fixés antérieurement, par niveler cette différence par le bas, par rendre plus fortes les devises hypothétiques des pays moins concurrentiels et par alléger celles des pays prospères. Au final, la marchandise fabriquée en Allemagne a inondé les marchés des autres pays membres de l'UE, et ce que les entreprises des pays moins chanceux auraient pu fournir, est resté pourrir en magasin. L'économie du noyau de l'UE a bénéficié d'un nouvel essor pour un développement avancé, tandis que les économies des autres Etats-membres ont connu des temps difficiles. Au lieu d'égaliser les niveaux de développement des différentes parties de l'UE, le schéma, adopté par l'Europe dès le début et légitimé par le droit européen purement contemplatif et très mal agencé, a contribué au renforcement des inégalités . Qui dit inégalités, dit aussi déséquilibre, dictat des uns par rapport aux autres, dépendance, inertie et incapacité des institutions nationales, suivis de l'antipathie à l'égard des voisins qui prospèrent à leurs dépens et de la bureaucratie bruxelloise qui fait tout pour couvrir l'injustice. La croissance, foncièrement artificielle, de la compétitivité des producteurs nationaux du Centre de l'Union Européenne a acquis une dimension extérieure en plus d'une dimension interne. Cette fois-ci elle était nuisible non seulement aux intérêts des autres pays de l'UE, mais du monde entier. Des voitures allemandes bon marché, des machines-outils, des équipements et d'autres produits qui, dans des conditions normales auraient dû coûter beaucoup plus cher, ont inondé les marchés de la Chine, de l'Asie du Sud-Est, de l'Amérique latine, de la Russie, ce qui a étranglé l'industrie locale sur place, a modifié les flux financiers, a redirigé les investissements tout en privant les gouvernements autochtones de leur marge de manœuvre. Si tous les autres se sont résignés, soit pour cause de solidarité intra-européenne, soit par découragement, les Américains, par contre, ont déclaré haut et fort, après le changement de locataire de la Maison Blanche, les choses ne se passeront plus de cette façon . 65 milliards de dollars annuels de déficit commercial avec l'Allemagne, et encore davantage avec la Chine, n'arrangent plus les affaires de Washington. Ces déficits sont irrationnels, ils s'expliquent non pas par une compétitivité plus forte de la marchandise allemande ou chinoise, mais par la manipulation monétaire . Dans le cas de l'Allemagne cette manipulation est liée à la baisse du coût de production grâce à la fraude endémique organisée par le biais de la structure de la zone euro franchement discriminatoire pour les autres pays. Prôner le libre-échange dans une situation pareille équivaut à favoriser le banditisme et la rapacité. Le libre-échange est utile et justifié entre les pays qui respectent les règles de concurrence honnête et loyale. Washington a l'intention de se faire respecter par les autres, et seulement ensuite de faire du libre-échange la pierre angulaire de sa stratégie politique et économique extérieure, ce qui signifie ne pas encourager le dédoublement de la conscience, camouflé par de jolis slogans, mais mettre en route un assainissement de la situation existante dans le commerce international, et surtout et avant tout dans les relations avec les Etats qui se revendiquent être , ou se font passer pour, leurs alliés. Il n'y a pas de risque, si l'on partage l'avis d'experts américains chevronnés, que les Etats-Unis renoncent à cette stratégie. Ils assoupliront probablement leurs discours après avoir acquis une expérience politique et diplomatique, et pousseront l'Allemagne et la Chine, compte tenu de leurs poids dans le commerce mondial et les affaires internationales, à chercher un compromis, par d'autres moyens, beaucoup plus efficaces que la diplomatie tonitruante. Il est difficile de prévoir quel sera l'impact sur le fonctionnement de l'Europe et la zone euro. En attendant, les dirigeants de l'UE ont l'intention de réajuster l'Union pour la faire évoluer dans un sens diamétralement, sinon conceptuellement, opposé, pour ne pas suivre le chemin de rapprochement des niveaux de développement économique, de solidarité authentique et d'élimination de l'inégalité et de l'injustice, mais de leur légitimation et institutionnalisation.   Nouveau paradigme du développement de l'Union Européenne Le 1 mars Jean-Claude Juncker , président de la Commission Européenne, a officiellement présenté le « Livre blanc » préparé sous sa direction, afin de lancer un débat sur les voies possibles et les plus raisonnables et viables de la transformation de l'Union Européenne . Cela fait déjà quelques années qu'on en parle dans la communauté des experts, y compris à son plus haut niveau. Le Brexit a fortement intensifié la discussion. Mais ce livre blanc confère un tout autre statut aux débats sur l'avenir de l'UE. Les institutions de l'UE ne pourront plus se soustraire à une prise de décisions qui auront des conséquences de grande portée. Le livre blanc scrute à la loupe les cinq scénarios , parmi lesquels il faudra choisir. Le premier de la série s'appelle «Vivons comme avant» *61 . Le deuxième – «Marché unique seulement», le troisième – «Qui voudra plus, fera plus», le quatrième – «Faisons moins, mais avec plus d'efficacité», le cinquième – «Faisons ensemble beaucoup plus». Le calendrier proposé de la discussion est à peu près le suivant: pendant le printemps et l'été, la discussion se poursuivra à tous les niveaux, d'une façon concrète et intense. E n septembre, Jean-Claude Juncker, à l'occasion de son discours traditionnel devant le Parlement européen, dressera le bilan de la discussion et formulera les propositions concrètes de la Commission. En décembre, lors de la réunion du Conseil de l'Europe (sommet de l'UE), on prévoit une approbation de la feuille de route de la poursuite de la construction de l'Union Européenne. Mais en réalité, comme l'ont fait remarquer immédiatement les spécialistes en matière d'UE, le choix est faussé. Les élites européennes ne peuvent plus laisser tout tel quel (les raisons de cette attitude sont analysées ci-dessus). On manque de volonté politique pour travailler ensemble sur l'approfondissement de l'intégration. Le noyau de l'UE ne laissera pas la machine d'intégration faire marche arrière, ni ne permettra la restriction des responsabilités confiées à l'UE. Par conséquent, les Etats-membres n'auront à leur disposition qu'une seule possibilité. Les résultats du mini-sommet de l'UE du mois de mars l'indiquent clairement *62 . Un nouveau terme est entré dans l'usage: intégration différenciée. D'après son contenu, il ne diffère en rien du terme « intégration à vitesses multiples et géométrie variable», auquel recourait fréquemment l'UE. Dans certains cas, remarquons-le, les Etats-membres les plus avancés traçaient le chemin, les autres les suivaient dans le sillage. Dans d'autres cas, personne n'escomptait que tous rejoignent les nouveaux domaines d'intégration, ou un nouveau projet d'approfondissement de l'intégration, pas davantage que ces domaines ou projet acquièrent un caractère universel. La zone euro, qui est vouée à jouer un rôle de noyau de l'intégration différenciée, inclut actuellement 19 Etats-membres sur 28 (27). Certains Etats-membres ne font toujours pas partie de l'espace Schengen. En revanche, certains pays comme la Norvège, l'Islande et la Suisse, qui avaient refusé de s'associer à d'autres projets d'intégration, ont rejoint le Protocole de Schengen. Quelques pays-membres de l'UE manquent toujours à l'espace européen de liberté, de sécurité et de justice (ESLJ). Il existe aussi une expérience d'intégration par le biais d'une conclusion d'accords supplémentaires spécialisés entre les pays-membres, des accords qui ne modifient ni n'impactent les traités fondateurs de l'UE. Mais il existe une différence très significative. Cette différence est fondamentale. Autrefois, Bruxelles suivait avec assurance le chemin de l'intégration totale. Il lâchait un pays ou un groupe de pays uniquement quand il ne pouvait pas agir autrement, mais c'était plutôt une exception à la règle. Maintenant c'est l'inverse, et la différenciation deviendra une règle, et non une exception, ce qui change tout, absolument tout: le crédo existentiel, les objectifs, les principes, le mode de fonctionnement, quoique sur papier ils demeureront inchangés. Mais l'UE de l'avenir sera fondamentalement différente de l'UE d'aujourd'hui. S'il n'y a pas vraiment de choix, ou bien si le choix en gros est déjà fait, l'attention des Etats-membres sera probablement concentrée sur deux questions: comment organiser la transition et quelles sphères seront concernées par l'intégration différenciée. Il sera extrêmement important d'y voir clair, puisque la réponse à ces questions déterminera comment l'UE évoluera dans un proche avenir. Mais l'on peut d'ores et déjà supposer que le noyau dur de l'UE essayera d'institutionnaliser la zone euro le plus rapidement possible. Le groupe d'Etats, qui y aspirent, commencera carrément à mettre en place un potentiel militaire commun. Ces Etats en question n'oseront pas réviser dès le départ les traités fondateurs, c'est trop compliqué et problématique. Ils ne feront pas sortir la réglementation juridique en dehors du cadre de l'UE, ils n'excluront pas la réglementation juridique du champ européen , sauf dans les cas les plus extrêmes. Par contre, ils essayeront d'utiliser les flexibilités, dont dispose l'UE, d'une façon plus concrète et systématique, puisque les traités fondamentaux prévoient déjà des mécanismes de mise en route d'une collaboration (dans le domaine militaire) renforcée et structurée. Jadis on recourait à ce mécanisme avec désinvolture, désormais ce sera aussi différent. Curieusement, l'intégration différenciée n'enlève pas non plus le problème de dédoublement de la conscience ni de sa division par trois ni par vingt-quatre, ce problème qui affecte l'UE, mais semble ne plus déranger les élites politiques européennes. Désormais elles seraient prêtes à miser là-dessus et à lui donner un caractère systémique. C'est une toute autre intégration.   Pivotement des relations internationales de l'avenir vers le passé Le changement fulgurant du paysage politique à tous les niveaux – local, national, supranational, transrégional et international, et pratiquement dans tous les domaines de la vie, incite à reconsidérer certaines notions fondamentales relatives à la conception du monde et aux règles et modèles qui définissent les tendances principales. La postmodernité est depuis toujours associée au rejet du nationalisme en faveur d'idéaux supérieurs, à sa répression et à son détrônement, elle est associée à l'adoption du système de valeurs dans lequel le nationalisme n'a pas sa place. Dans les conditions actuelles il devient de plus en plus évident que ce n'était que des paroles, des conceptions, des constructions théoriques, une illusion, un égarement, une duperie et un leurre. Le nationalisme n'a jamais disparu nulle part. Devenu « politiquement incorrect », il a eu recours au mimétisme. Dans la vie réelle il s'est transformé, disons, en nationalisme libéral qui mise sur le règlement des mêmes problèmes standards et l'atteinte des mêmes objectifs, mais avec des moyens différents: par le biais d'une construction supranationale et d'une mondialisation. Après la crise financière et économique globale, un tournant s'est opéré en faveur d'une mise en œuvre active de tous les moyens traditionnels servant à atteindre des objectifs nationalistes. Le nationalisme conservateur, appelons-le comme ça, a redressé la tête. Son retour triomphal dans la politique nationale et internationale est en train de s'achever. Quelques Etats ont bien profité de l'ère du nationalisme libéral. Mais un nombre considérable de puissances ont estimé que ce nationalisme ne leur rapporte pas suffisamment, en tout cas beaucoup moins qu'aux autres. Certains n'ont pas appris à s'en servir efficacement (comme c'est le cas de la Grande-Bretagne), les autres soit se sont retrouvés en position clairement désavantageuse face à lui (comme la France, l'Italie, la Grèce etc.), soit ont attaqué le nationalisme pour des raisons différentes (comme la Pologne, la Hongrie etc.) En ce qui concerne le projet européen d'intégration, trois évènements interconnectés pourraient, semble-t-il, servir à résoudre les contradictions internes auxquels il s'est heurté: le Brexit, l'intégration différenciée et la militarisation de l'Europe appuyée sur la Bundeswehr, cette Bundeswehr qui pourrait, ce qui n'est pas à exclure, avoir accès à des armes nucléaires par le biais de nouvelles formes de coopération militaire suprana tionale. En ce qui concerne la mondialisation, les acteurs mondiaux les plus importants n'ont aucune intention d'y renoncer. Ils ont simplement réalisé qu'il faut fuir cette ancienne division mondiale du travail inspirée des conceptions erronées du monde postindustriel et de la marche triomphante du secteur des services. En conséquence, les acteurs mondiaux ont préféré reformater la mondialisation. Afin de la rendre nettement plus avantageuse pour eux-mêmes, ils ont commencé à mettre partout en œuvre une politique qui a été, en fin de compte, adoptée aussi par les Etats-Unis. Il s'agit de la politique de grandeur nationale: «L'Amérique est au-dessus de tout », « La France est au-dessus de tout », etc. A l'époque du nationalisme libéral, on croyait que la force résidait dans la coopération internationale, dans la construction supranationale, dans le postmodernisme et dans la mondialisation sauvage. A la nouvelle ère du nationalisme conservateur, la coopération internationale, la mondialisation contrôlée etc. se transforment en prolongement d'une force qui se concentre au niveau national. De multiples conflits internationaux ont servi d'outils de transition. Ils ont convaincu tout le monde qu'il est impossible de se passer de la mise en exergue de la puissance coercitive. Les crises financière et économique mondiales et leurs conséquences constituent une deuxième composante. Le monde évolué a réussi à les surmonter. Une phase de redressement économique s'est amorcée. Mais les coûts sociaux se sont avérés phénoménaux. Maintenant il faut les compenser. La troisième composante, c'est le populisme. Il a rempli son rôle, il a préparé le terrain. Son importance s'amenuisera progressivement. Non pas parce qu'il s'évanouira comme la brume matinale, mais parce que la société et les forces politiques l'ont absorbé, ont fait de lui une partie intégrante de la nouvelle normalité. Hélas, ni cette normalité en question, ni les autres analysées ci-dessus, ne font plaisir. Nullement. Elles sont plutôt décourageantes. Comme nous l'avons écrit plus haut, elles n'exigent qu'une chose de la part de l'Etat, des systèmes politiques, des économies, des leaders politiques - de l'efficacité. © Mark ENTINE, professeur de l'Institut d'Etat des relations internationales de Moscou (MGIMO) auprès du ministère des Affaires étrangères de la Fédération de Russie, professeur-chercheur de l'Université fédérale balte Emmanuel Kant Ekaterina ENTINA, Maître de conférences de l'Université nationale de recherche «Ecole des hautes études en sciences économiques» (Russie) *1 L'ampleur des changements rappelle un passage de l'article-programme de Vladimir Poutine au sujet de la création de l'Union Eurasiatique. Il y a seulement quelques années, il expliquait les approches que les dirigeants politiques du pays, les élites russes et la diplomatie russe avaient l'intention d'appliquer: «Nous proposons un modèle d'unification puissante et supranationale, capable de devenir l'un des pôles du monde contemporain et de remplir en même temps le rôle de lien efficace entre l'Europe et la région dynamique de l'Asie et du Pacifique… Deux alliances les plus importantes de notre continent - l'Union Européenne et l'émergente Union eurasiatique, en fondant leur interaction sur les règles de libre-échange et de compatibilité des systèmes de régulation, sont objectivement aptes à étendre l'application de ces principes sur un vaste espace entre les océans Atlantique et Pacifique, y compris par le biais de relations avec des pays tiers et des structures régionales. Cet espace sera harmonieux par sa nature économique, mais polycentrique du point de vue de certains mécanismes concrets et du pouvoir décisionnel. Ensuite, ce serait logique d'engager un dialogue constructif portant sur les principes d'interaction avec les Etats du «Pacific Rim» (région de l'Asie et du Pacifique), de l'Amérique du Nord et d'autres régions»,- Vladimir Poutine, «Un nouveau projet d'intégration pour l'Eurasie: l'avenir qui naît aujourd'hui», quotidien russe Izvestia, N° () du 4 octobre , p.5 *2 Oleg Barabanov, Timofeï Bordatchev, Fedor Loukianov, Dmitri Souslov, Andreï Souschentsov, Ivan Timoféev «Révolte mondiale et ordre mondial. Situation révolutionnaire dans le monde et ce qu'il faut en faire», Rapport du Club de discussion Valdaï, Moscou, février , p - Oleg Barabanov, Timofey Bordachev, Fyodor Lukyanov, Andrey Sushentsov, Dmitry Suslov, Ivan Timofeev, “Global Revolt and Global Order. The Revolutionary Situation in Condition of the World and What to Do about It”, Valdai Discussion Club Report, Moscow, February , 20 p. *3 George Friedman, “The World Before World War II Re-Emerges”, GPF – Geopolitical Futures, Sept. 8, , 7 p *4 Stefan Dehnert, «Madame le Président? Marine Le Pen sera au deuxième tour des élections présidentielles en France. La question de savoir qui sera son adversaire, reste ouverte» IPG Politique internationale et la société, le , seafoodplus.info *5 Bernd Riegert , «Commentaire: les Pays-Bas ont endigué la vague du populisme», DW, le , seafoodplus.info%D0%BA%D0%BE%D0%BC%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D1%82%D0%B0%D1%80%D0%B8%D0%B9-%D0%BD%D0%B8%D0%B4%D0%B5%D1%80%D0%BB%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%8B-%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D0%BB%D0%B8-%D0%B2%D0%BE%D0%BB%D0%BD%D1%%D0%BF%D0%BE%D0%BF%D1%83%D0%BB%D0%B8%D0%B7%D0%BC%D0%B0/a *6 Evguéni Chestakov «Semi-victoire? Semi-échec?», Rossiïskaïa gazéta, seafoodplus.info, le , seafoodplus.info *7 D'après Rossiïskaïa gazéta, seafoodplus.info, le , seafoodplus.info *8 Selon Paul Scheffer, sociologue néerlandais populaire – même source. *9 TV Novosti [Informations TV]: Wilders a perdu, mais son programme subsiste, - BBC Russie, le ,- seafoodplus.info *10 Dans le style «Trump est une source intarissable de mensonges», - Jeffrey Sachs «Les trois Trump», IPG – Politique internationale et société, le , seafoodplus.info *11 . C'était un des sujets d'un programme nocturne spécial. Jiří X. Doležal le décrit d'une façon mordante, mais – curieusement - très sérieuse: «Le mensonge devient ostensiblement partie intégrante de la politique et de notre civilisation; subitement, les faits, la vérité ont aussi peu d'importance qu'en Russie… Entre Poutine et Trump il existe une différence fondamentale: Poutine ment avec élégance et la distinction d'un ex-agent, sérieusement, dignement et avec retenue, après avoir bien réfléchi et bien intégré le mensonge dans le tissu d'une intrigue spécifique, tandis que Trump débite des mensonges comme un rustre . Chapeau de cow-boy et bottes en caoutchouc, fourche nucléaire à la main droite, il jure comme un cul-terreux, et, débordé de sentiments, débite ce qui lui passe par la tête, sans même prendre conscience des âneries qu'il raconte. C'est ce qui différencie Trump de Poutine. Ce qu'ils ont en commun, c'est qu'en dépit de la réalité, ils sont prêts à mentir au public sur n'importe quoi à condition que ça leur apporte un avantage immédiat. Jiří X. Doležal «Trump et ses «faits alternatifs»: il ment exactement comme Poutine!», seafoodplus.info, le (original de la publication : Trumpova alternativní fakta: Skutečně lže jak Putin! ), seafoodplus.info *12 Quoique certains scientifiques bien renseignés se fassent souvent avoir par des bouts de phrases, par des formules exagérément poignantes ou même par une incartade manifeste, au point de baser là-dessus leurs prévisions alarmistes et leurs arguments, alors que le contexte général est relativement différent. Ainsi, Alexey Portanski, professeur de l' EHESE, Université nationale de recherche «École des hautes études en sciences économiques», met en garde: «Aujourd'hui la nouvelle administration américaine manifeste la volonté de se libérer de ses engagements dans le cadre d'une des plus importantes institutions internationales. Il est difficile d'imaginer les conséquences d'une telle démarche. Une logique élémentaire donnerait à penser que d'autres Etats voudraient assurément suivre l'exemple des USA, car plusieurs d'entre eux trouveraient des arguments pour protéger leurs intérêts nationaux. Alors surviendrait une réaction en chaîne de violation des règles et des normes de l'OMC. Ensuite, c'est le chaos…», - Alexey Portianski, Les institutions économiques encombrent Trump. Washington proclame une politique commerciale «agressive», dans «Nézavissimaïa gazéta» [Journal indépendant], le 13 mars , p.3 *13 Olga Solovieva , « Xi Jinpin reconnu «roi de la mondialisation»: à Davos, le leader chinois a promis de défendre la liberté du commerce international contre le protectionnisme américain», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], seafoodplus.info, le , seafoodplus.info *14 Evguéni Grigoriev, «Berlin et Washington ont arrondi les angles», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], le 20 mars , p.7 *15 Alexandre Tchoursine, «Monsieur Europe contre Maman Merkel», Novaïa gazéta [Nouvelle gazette], N°10 du 1 février seafoodplus.info *16 Sergueï Birioukov, «Merkel, Schultz et tous les autres: l'establishment allemand dans le contexte préélectoral», YM+ seafoodplus.info *17 Cité d'après: Evguéni Grigoriev, «Berlin et Washington ont arrondi les angles», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], le 20 mars , p.7 . *18 Paul Carrel, Hakan Erdem, “ Merkel's conservatives win Saarland vote in boost for national campaign ”, seafoodplus.info, March 26, , seafoodplus.info *19 Merkel's Christian Democrats win in Saarland state election, DW, , seafoodplus.info *20 Erik S. Reinert , «Les stratégies des pays voisins de l'UE à l'époque de Trump et du Brexit», IPG – Politique internationale et société , seafoodplus.info *21 Jackson Janes, président de l'Institut américain d'études allemandes contemporaines de l'Université Johns Hopkins à Washington, remarque, entre autre, «qu'on le reproche à Donald Trump, mais aussi à toute son “équipe présidentielle”, … ce qui rend nerveux les alliés.» Jackson Janes, «L'ombre longue de Donald Trump. L'union transatlantique est hors de danger, mais elle doit se remettre en question», IPG – Politique internationale et société, le , seafoodplus.info *22 Les données du rapport du bureau du Budget du Congrès américain [ Congressional Budget Office (CBO)], d'après : Vladimir Moukhine, « Washington accuse Moscou d'avoir déployé le système terrestre «Kalibr». Les USA préparent une modernisation à grande échelle de la triade nucléaire », Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], № (), les 10 et 11 mars , p. 1, 2. *23 Konstantin Simonov, Sergueï Roguinko, «Trump évalue les cataclysmes climatiques. Ferait-il plus froid lors des négociations sur la mise en œuvre de l'accord de Paris?», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], NG-Energuiïa, le 14 mars , p *24 D'après Valeri Masterov, «Le démontage virtuel de l'Union Européenne. Jarosław Kaczyński contre l'union avec Marine Le Pen», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], le 20 mars , p.3 *25 On les analyse en détail dans «Le démontage virtuel de l'Union Européenne. Jarosław Kaczyński contre l'union avec Marine Le Pen», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], le 20 mars , p.3 *26 Nadejda Koval «Ce Macron, qui a brouillé les plans du Kremlin: qui est-il, le nouveau leader de la course à la présidentielle en France?», Evropeïskaïa pravda» [«Pravda européenne»], Sécurité internationale et intégration européenne, le 15 février , www. seafoodplus.info *27 Comme le remarque Natalia Lapina, chercheur en chef de l'Institut de l'information scientifique des sciences humaines de l'Académie des sciences de Russie, « Qui sera le nouveau maître du palais de l'Elysée? Les élections présidentielles en France : les métamorphoses du choix politique», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], le 15 mars , p.8 *28 Tous les vingt ans, selon la célèbre « théorie des générations » dont l'élaboration est associée aux noms de William Strauss et de Neil Hove. Ils estiment que la nouvelle génération est composée de gens vivant à une même époque historique, qui font face aux mêmes défis, réagissent d'une façon identique aux stimuli externes et internes, partagent les mêmes convictions, ou au moins des convictions semblables, et ressentent une appartenance à une seule et même communauté. Le changement de génération met en marche le mécanisme de transformations sociales, qui jusqu'à récemment étaient cycliques. Il y a énormément d'ouvrages relatifs à la théorie des générations. Par exemple, - Théorie des générations, Encyclopédie du marketing, Bibliothèque du professionnel de marketing, seafoodplus.info *29 Youri Paniev, Interview de Vygaudas Ušackas: « Il ne faut pas «plus d'Europe», mais une meilleure Europe». Comment l'UE réagira aux nouveaux défis: terrorisme, islam radical, immigration sans précédent, Brexit, crise ukrainienne», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], n°58 (), le 23 mars , p.7 *30 La substance de ses avertissements et leur contexte général ont été présentés dans : Mark Entine, Ekaterina Entina, « La Russie et l'Union Européenne dans les années : à la recherche de relations de partenariat », Volumes 1 et 2, Moscou ; Eksmo, , p. + p. *31 Youri Paniev, Interview de Vygaudas Ušackas : « Il ne faut pas «plus d'Europe», mais une meilleure Europe ». Comment l'UE réagira aux nouveaux défis : terrorisme, islam radical, immigration sans précédent, Brexit, crise ukrainienne», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], n°58 (), le 23 mars , p.7 *32 En particulier, le Centre analytique Levada – Stepan Gontcharov, « Où s'en vont les protestations. Dans plusieurs pays, la confiance aux hommes politiques retombe, mais les gens ne croient pas non plus à l'efficacité des meetings », Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], le 15 mars , p *33 Sous la bannière « La vrai e démocratie, c'est pour maintenant » (“Democracia real ya!”). *34 Simon Tormey « Populisme : dernière espérance de salut ? Comment la crise aidera à raviver la démocratie », IPG – Politique internationale et société, le , seafoodplus.info *35 Présidentielle: Emmanuel Macron devance Marine Le Pen, selon un sondage, L'Express, seafoodplus.info *36 Macedonia's ethnic Albanians demand country declared bilingual, Daily Sabah, January 7, , seafoodplus.info ; Protest Called Against SDSM-Led Macedonia Govt, BalkanInsight, February 27, , seafoodplus.info *37 Propos recueillis par Jean Guisnel, «"La menace terroriste actuelle ne cessera pas avant une dizaine d'années". Le patron de la Direction du renseignement militaire français depuis fête les 25 ans de son service. Et dresse son bilan. Entretien», Le Point, le , seafoodplus.info *38 seafoodplus.info *39 Une bonne et claire vue d'ensemble de tous les candidats est présentée dans : Présidentielle qui sont les candidats?, L'Express, seafoodplus.info *40 Présidentielle : comparez les programmes des candidats, Le Figaro, le , seafoodplus.info *41 Débat sur TF1: Macron et Mélenchon jugés les plus convaincants, L'Express , seafoodplus.info *42 Diane Malosse, «Et Jean-Luc Mélenchon réveilla le débat. Lors du premier débat présidentiel, le candidat de La France insoumise a dominé les autres de son talent oratoire», Le Point, le , seafoodplus.info *43 Par Raphaëlle Besse Desmoulières , « Entre Bastille et République, Mélenchon réussit son pari», Le Monde, le , seafoodplus.info *44 Certaines sont évoquées dans : Evguéni Poudovkine «Macron et Le Pen mettent à l'épreuve la Cinquième République», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], le 22 mars , p.8 *45 Présidentielle les analyses data montrent une vraie percée de Jean-Luc Mélenchon, seafoodplus.info, le , seafoodplus.info *46 Benoît Hamon, vainqueur inattendu de la primaire à gauche, Le Monde, , seafoodplus.info *46 Benoît Hamon, vainqueur inattendu de la primaire à gauche, Le Monde, le , seafoodplus.info *47 Evguéni Poudovkine «Macron et Le Pen mettent à l'épreuve la Cinquième République», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], le 22 mars , p.8 *48 Ce qui est prouvé d'une façon plus que convaincante dans les rapports et autres écrits analytiques de l'Institut de l'Europe de l'Académie des sciences de Russie et de ses dirigeants, seafoodplus.info *49 D'après Valeria Markova, « Ernest Hemingway de symboles: Comment Donald Trump dirige l'Amérique par le biais de Twitter, et si Poutine devait tirer les leçons de cet exemple», quotidien russe «Moskovski komsomolets, le 21 mars , p *50 Développé dans: Mark Entine, Ekaterina Entina, « La Russie et l'Union Européenne dans les années : à la recherche de relations de partenariat », Volumes 1 et 2, Moscou ; Eksmo, , p. + p. *51 Comme c'était le cas avant et pendant les élections municipales en France: Le Front populaire obtient 28% des voix, - BBC Russie, le 7 décembre seafoodplus.info *52 Adapté en dessin animé - seafoodplus.info *53 Par Benoît Hopquin , «Y aurait-il sous-estimation du vote pour le Front national?», Le Monde, le , seafoodplus.info *54 Les réflexions sur la différence entre ces notions, sur le changement de paradigmes et sur l'avènement probable d'une ère de néo-modernisme politique sont présentées de manière systématique dans: Andreï Kortounov, «Du postmodernisme vers le néo-modernisme, ou Les souvenirs de l'avenir», Russie au sein de la politique mondiale, le 30 janvier seafoodplus.info *55 En suivant la même logique de raisonnement que les Américains, comme, par exemple, dans: George Friedman, “NATO and the United States. The president-elect has pointed out a reality many choose to ignore”, Friedman's Weekly, Jan. 18, , 9 p. *56 George Friedman, “NATO, the Middle East and Eastern Europe. NATO mission has shifted, but are its members willing to meet the new challenges?” Friedman's Weekly, Feb. 22, , 7 p. *57 Igor DounaIevski «Un atrabilaire apprivoisé, ou Domptage d'un intraitable. Trump a ignoré «les standards européens» de Merkel», Rossiyskaya gazéta, Edition fédérale, n° (57), seafoodplus.info *58 Nous avons analysé en détail leur vision du problème dans: Mark Entine, Ekaterina Entina, ouvrage déjà cité. Le suivi de l'évaluation de la situation est approfondi dans: Mark Entine, Ekaterina Entina “A la recherche de relations de partenariat: la Russie et l'UE dans les années ”, Moscou, E Zebra, , p. *59 Joseph E. Stiglitz, The Euro: How a Common Currency Threatens the Future of Europe , Aug. 16, *60 Le prix Nobel J oseph Stiglitz présage l'effondrement de l'euro, Novyé Izvestia [« Nouvelles Izvestia »], le 24 août seafoodplus.info?format=html&slug_for_redirect=economics%2F%2Fnobelevskij-laureat-stiglic-predrekaet-krah-evro *61 Ci-après la traduction [russe] est présentée dans la version proposée par la Délégation de l'Union Européenne en Russie, - Youri Paniev, Interview de Vygaudas Ušackas : « Il ne faut pas «plus d'Europe», mais une meilleure Europe ». Comment l'UE réagira aux nouveaux défis: terrorisme, islam radical, immigration sans précédent, Brexit, crise ukrainienne», Nézavissimaïa gazéta [Journal indépendant], n°58 (), le 23 mars , p.7 *62 Mini-sommet à Versailles: l'Europe à plusieurs vitesses prend corps, Par AFP, le 6 mars , Libération , seafoodplus.info Quoique les négociations promettent d'être acharnées. Il est peu probable que le groupe de Visegrád et d'autres pays, qui risquent de se retrouver en dehors des principaux formats de l'intégration différenciée, soutiennent des décisions qui leur sont notoirement défavorables.

The time has come to cash in overdue peace dividends

A couple of decades ago the wall that was on everybody’s mind was in Berlin. Then it came crashing down, pushed over by a wave of reform and renewal that seemed to promise the dawn of a new era for our troubled globe. At that time, there was much talk of “a peace dividend” that would see large amounts of public money freed up from military spending. No longer needed to wage the Cold War, these funds would be used for loftier purposes. But the push for peace, paradoxically, has faltered in the post-Cold War era. Fast-forward a decade or two, and we find that while wars between nations have decreased in frequency, conflict and violence continue to plague and undermine human progress. Recently we have witnessed violence and conflict -- some of it involving governments, some of it not -- surge to a record high. Data indicate that non-state conflicts have increased by percent since , surpassing all other types of conflict. State-based conflict also rose by over 60 percent in the same period. Meanwhile, civil wars and internal conflicts have surpassed the number of interstate clashes, marking a shift away from violence between nations to violence within nations. Yet despite this self-defeating discord, we as a global family have scored successes in bending the arc of human development in a better direction. We forged a groundbreaking global deal to finally take action to face the threat of climate change. At the global level, most of the commitments made under the UN Millennium Development Goals were fulfilled, lifting millions of people out of poverty and hunger. And we upped our game via the bold and visionary Sustainable Development Agenda, which aims inter alia at the total eradication of hunger and malnutrition. So we’ve had our bright moments too -- moments when we appeared to be on the launch pad of the “better tomorrow” so many of us had aspired to for so long. But our worst impulses are getting in the way. On 15 September, five UN Organizations released the first global assessment of the progress made so far towards achieving the goal of eradicating hunger and malnutrition by Our first report-card in this noble effort is not good, I’m afraid. After steadily declining for over a decade, global hunger is on the rise again, affecting million people in , or 11 per cent of the global population. That’s 38 million more people than the previous year. A primary culprit? You guessed it: conflict. The vast majority ( million) of hungry people on the planet live in countries affected by conflict; out of million stunted children in the world do as well The impacts of conflict on food security can be direct -- the destruction of farms or food stocks -- or indirect – such as disruptions to food systems or markets that drive up food prices. Often, they are amplified by extreme weather associated with climate change. And so conflict has seen famine re-emerge as a clear-and-present danger; more than 20 million people in North-East Nigeria, Somalia, South Sudan and Yemen are at risk. This alarm bell tells us that we cannot keep slapping band-aids on hunger. Treating symptoms is not enough. It's time to treat causes. These include extreme poverty, lack of social protection policies, under investment in agriculture as well as in the resilience of rural communities, and unsustainable farming practices and environmental degradation, to name just a few. But first and foremost, we must invest in peace and stability. National and regional leaders in conflict zones, as well as the parties directly involved, are the first that need to step up. At the same time, the international community cannot relinquish its responsibility to help broker lasting solutions. But all of us, as global citizens and members of the same human family, must play our part. In this era of reality shows and digital schadenfreude, we may have become too inured to violence. We need to shake ourselves out of complacency. We need to shed our skepticism and reboot, turning not only to tried-and-true approaches to peacebuilding but also to finding new ways of dealing with the ancient scourges of conflict and hunger. This includes dealing with triggers like disputes over natural resources, and providing support to agricultural livelihoods, both of which can mitigate some causes and effects of conflict and contribute to sustaining peace. There is a dividend in food security and peace, just waiting for us to cash it in.   José Graziano da SILVA, Director-General, Food and Agriculture Organization of the United Nations (FAO)

Евросоюз: быть ли собственному «военному зонтику»?

«Мягкой силы» в непростых современных условиях Европейскому Союзу недостаточно – к такому выводу пришли его власти, взвесив вероятные последствия нарастающей нестабильности в мире и оценив всё новые угрозы, а также далеко не в последнюю очередь – состояние и перспективы трансатлантических отношений при новом главе Белого дома. Такой геополитический расклад подтолкнул Брюссель к давно ожидаемому и самому деликатному шагу: созданию системы европейской обороны. К тому же, по мнению стратегов интеграции, после неожиданного «Брекзита» этой темой можно воспользоваться, чтобы попытаться сплотить ряды «двадцати семи» (см. «Евросоюз строит армию?», №3(), ). Первым этапом станет создание Европейского фонда обороны, в который с года планируется инвестировать миллиарды евро из бюджета ЕС на «эффективные расходы», как утверждают некоторые чиновники в Брюсселе. По их мнению, требуемые руководством НАТО ежегодные ассигнования на эту организацию в размере 2% ВВП Евросоюза не отвечают такому критерию, ибо эти средства могут быть израсходованы, например, на пенсии бывшим военнослужащим или вообще на отопление пустующих казарм. Отметим, что, по данным Еврокомиссии, в последнее десятилетие ассигнования на обеспечение безопасности сократились на 12%, и что «отсутствие должного сотрудничества между странами ЕС в этой сфере и в области обороны обходилось им ежегодно в миллиардов евро», поскольку 80% всех военных закупок и 90% исследований в области технологий осуществлялось на индивидуальной основе. По некоторым подсчётам, благодаря централизованным закупкам на нужды обороны, каждый год можно было бы экономить до трети этой суммы. В подтверждение своего вывода брюссельские аналитики приводят такие данные. В странах ЕС используется различных типов вооружения, по сравнению с 30 в Соединённых Штатах. В Европе число моделей танков достигает 17, тогда как в США – лишь один, а производителей вертолётов в Союзе и вовсе больше, чем стран, способных их закупать. Если план Еврокомиссии окажется жизнеспособным – а это зависит от позиции Европейского Парламента, его готовности немало платить за обеспечение стратегической независимости, – то деньги налогоплательщиков ЕС впервые будут направлены непосредственно на военные цели. Под вопросом пока остаётся желание, а также способность банков Союза финансировать все военные проекты Брюсселя. А пока на исследование и развитие военных технологий на период годов из бюджета ЕС выделена смехотворная сумма – 90 миллионов евро. Но уже подписан ряд соглашений с крупными транснациональными корпорациями для разработки конкретных проектов, имеющих приоритетное значение для обороны. При этом серьёзное финансирование может начаться лишь в период новой легислатуры Европарламента: в году на исследования и развитие технологий предусматривается ассигновать миллионов евро, а затем ежегодно – не менее 5 миллиардов на конкретные проекты. Впрочем, окончательная цифра с участием стран-членов ЕС пока не известна. Каким видит сегодня исполнительный орган Европейского Союза будущее коллективной обороны? Брюссель рассматривает три возможных сценария. Первый – «Сотрудничество в области безопасности и обороны» – должен быть «преимущественно добровольным, и зависеть от решений в каждом конкретном случае. ЕС сохранит способность развёртывать сравнительно небольшие гражданские и военные миссии, а также проводить операции по урегулированию кризисных ситуаций, но при более активном сотрудничестве участников, причём Евросоюз должен будет лишь дополнять индивидуальные усилия» своих стран. Предусматривается также, что государства-члены Союза будут добровольно обмениваться информацией о киберугрозах и атаках. Однако при таком сценарии, по мнению Еврокомиссии, оборонная промышленность осталась бы фрагментированной. Второй сценарий – «Взаимная безопасность и оборона» – идёт несколько дальше, предусматривая «усиление способности ЕС проецировать свою военную мощь и вмешиваться во внешние кризисы». Это не означает взятия на себя роли НАТО, систематическое и скоординированное сотрудничество с которым будет продолжаться. Однако ЕС «взял бы на себя осуществление более решительных действий в ответ на угрозы и вызовы». Практически это означало бы выдвижение вовне военной мощи Союза, для обеспечения возможности «проводить высокоинтенсивные операции в борьбе против терроризма и гибридных угроз». В случае реализации этого сценария, «сотрудничество (в области безопасности и обороны. – Прим. авт.) станет нормой, а не исключением, а дублирование резко уменьшится. Подталкиваемые Европейским фондом обороны, государства-члены ЕС смогут развить многонациональные способности». Однако наиболее предпочтительным европейские чиновники сейчас считают третий сценарий – «Совместная безопасность и оборона». Он предполагает полную военную интеграцию, которая позволяла бы «осуществлять систематическое отслеживание угроз и совместное принятие контрмер при тесном сотрудничестве национальных агентств безопасности». Более того, Брюссель наделялся бы способностью «руководить операциями высокого уровня», что могло бы включать «введение бесполётных зон, операции против террористических группировок, морские операции против враждебных сил, а также действия в области киберзащиты». Впрочем, некоторые цели этого сценария довольно скептически оцениваются аналитиками как скорее теоретические, нежели достижимые на практике. Отметим, что оборонный бюджет европейских участников НАТО сейчас составляет около миллиарда долларов в год (бюджет Пентагона – миллиардов). Президент США Дональд Трамп требует от заокеанских партнёров по Североатлантическому альянсу тратить больше финансовых средств на оборону Европы. Игорь ЧЕРНЫШОВ

Питерский форум через видоискатель

Победная статистика, юмор главного калибра, глянцевые гаджеты, статуэточные симпатяшки и шустрые хроникёры Можно сколь угодно ёрничать по поводу претенциозности замысла, сравнивая, скажем, с Давосом. Можно пронырливо изыскивать недочёты в организационных установках. Можно, наконец, сетовать на регулярный дискомфорт капризной погоды в северной столице. Можно… но, если приподняться над житейской мелочностью, стоит ли? То не более чем мелкие шпильки в тумбоподобный опорно-двигательный аппарат невозмутимого слона, продолжающего упрямо шагать вперёд, не обращая внимания на одноразовые покалывания. Как очевидец, могу свидетельствовать: Международный петербургский экономический форум (ПМЭФ) этого года был способен ошеломить. Масштабом: квадратурой и кубатурой экспозиций, численностью и составом участников. Признанием со стороны иностранных партнёров и конкурентов: пророчество о том, что «вся флаги в гости будут к нам», сбылось, притом буднично, без оглушающих фанфар. Атмосферой: сказывалась неизбывная «скрытая теплота патриотизма» (по Толстому) хозяев-питерцев.   Победная статистика Иллюстрацией служат не только флагштоки, но и картинки с «пленарки», где на авансцене с Владимиром Путиным соседствовали Нарендра Моди, премьер-министр Республики Индия (в она станет самой многонаселённой страной на планете, потеснив с верхней строчки Китай), Кристиан Керн, Федеральный канцлер Австрийской Республики, и Игорь Додон, президент Республики Молдова.   В этом году Индия и Сербия считались официальными «странами-гостями» с определёнными привилегиями: они развернули свои выставочные экспозиции. Для Моди, чьей визитной карточкой стал удачный маркетинговый слоган Make in India, с дальним прицелом была организована встреча с главами субъектов РФ (а им несть числа), что можно рассматривать как начало продвижения новой идеи – национального бренда Made in Russia («Сделано в России»), предлагаемой оформить в виде приоритетного национального проекта.     Международное измерение и статусность питерскому форуму придавало и присутствие таких знаковых фигур, как генеральный секретарь ООН Антониу Гутерреш и генеральный секретарь Организации стран – экспортеров нефти (ОПЕК) Мохаммед Сануси Баркиндо. В общей сложности приглашения были отправлены 45 министрам из 30 иностранных государств. Большая политика и геополитика присутствовали «весомо, грубо, зримо». В рамках форума состоялись конференции БРИКС и ШОС – опорных столбов формирующегося нового мирового порядка, а также заседание «Деловой двадцатки». Зачётно, как говорят студиозы.     Российская команда высших управленцев включала в себя шесть заместителей председателя Правительства РФ, 19 министров, 30 руководителей федеральных служб и агентств, а также 76 глав регионов. Всего же продемонстрировали свой флаг на выделенных им экспозиционных квадратных метрах 85 субъектов федерации. Наконец, ПМЭФ был подчинён суровой актуальности, данной нам, простым смертным, в ощущение, подчас с временным лагом. Разговор шёл об ускоренном переформатировании отечественной экономики, уходе от сырьевой зависимости (нефтегазовой «иглы») к умным технологиям и даже (sic!) о том, что настала пора пренебрежения прежним фетишем – высокими темпами экономического роста – в пользу обеспечения «качества роста».     Форум поражал победной статистикой. ПМЭФ собрал рекордное количество участников: более руководителей международных организаций, государственных чиновников, бизнесменов и предпринимателей, представителей академической науки и экспертов прикладного назначения, а также посланцев медийной ветви власти. Как вышедшему из гоголевской «шинели» маленькому человеку эпохи критического реализма, мне было трудно не подпасть под скромное обаяние таких «больших чисел».   Юмор главного калибра Наблюдать на огромном телеэкране в пресс-центре, как сочная журналистка американского телеканал «Эн-би-си» (NBC) Меган Келли ведёт и дирижирует пленарным заседанием, пытаясь одновременно быть не только модератором, но и попутно «стороной обвинения», задавая колкие вопросы президенту Путину и остальным, было забавно.   Пытаясь оправдать своё честно заслуженное прозвище «бульдога от журналистики», летняя блондинка с самого начала заняла наступательную позицию. Репутация, «понимаешь» (вспомним ельцинскую паразитическую присказку), обязывает. Миссис Меган, кстати, бывшая тренер по аэробике, по версии журнала «Тайм», в году вошла в список « самых влиятельных людей». Допускаю, то был весомый аргумент, чтобы доверить ей «модерировать» ключевое действие всего форума. Занятно было услышать от Владимира Путина, когда он разъяснял приоритеты социально-экономической политики своего правительства, что если Меган Келли была бы российской гражданкой, то ей, как маме трёх детей, полагался материнский капитал. Ещё забавнее прозвучал такой пассаж из уст президента: «Мы сидим, обсуждаем много проблем. Представитель Индии – одной из крупнейших стран мира, России – тоже имеет какое-то значение, представитель Евросоюза, представитель малой страны на постсоветском пространстве (Молдавии), то есть все регионы представлены. Нет, американка сидит, всеми командует – мне последнее слово дают». Реакцию зала, уже разогретого быстрой сменой серьёзного и игривого настроения ВВП, легко себе представить. Только Меган демонстрировала невозмутимость, как ей и полагалось, видимо, по заранее и притом не ею расписанной роли. Это было ожидаемо. Гораздо труднее представить, что на аналогичный форум в Вашингтоне или Берлине, Париже или Лондоне на роль модератора пригласили бы, например, Владимира Соловьева или Маргариту Симоньян…   От тяжмаша до глянцевых гаджетов Панорама «достижений народного хозяйства», а также не народного, то есть частного предпринимательства оправдывала ожидания. Экспозиции были призваны эпатировать, и это удавалось. Здесь можно было найти экспонаты на любой вкус и толщину кошелька, по размеру амбиций и претензий. Клипы о ходе стройки Керчинского моста в Крым. Скамья подъемника как символ горнолыжных курортов Северного Кавказа. Вертолёт в натуральную величину как образец «люксового сервиса» для спешащих деловых людей.     Буровые «качалки» Роснефти. Голубое пламя из стилизованной зажигалки Газпрома.  Отметились не только гранды, но и малый и средний бизнес из регионов, к примеру, производитель молочной и сырной продукции из Подмосковья. Продолжать можно до бесконечности.     Для России, как следовало из речи ВВП, приоритетным направлением развития становится… цифровизация. Государство намерено стимулировать интерес к этой теме частного сектора, а само готово включиться на трех участках, таких как госуправление, здравоохранение и «умный» город. Невольно всплывал в памяти рекламный слоган южнокорейского гиганта «Самсунг», специализирующегося на массовом электронном ширпотребе, весьма удачный, признаем, девиз: «Digitally yours».     Интернационализация (не путаться с глобализацией) ведения бизнеса в условиях всё возрастающей взаимозависимости – вопреки и наперекор антироссийским санкциям – ощущалась в мельчайших деталях. Над составлением программы ПМЭФ мудрили головастых думных дьяков не только из России, но из Европы, Азии, США и даже Австралии. Как это согласовывалось с триумфалистскими самоуспокоительными реляциями прежнего обитателя Белого дома Барака Обамы о том, что экономика России находится в развалинах (“in shambles”), а сама страна подвергнута изоляции мировым сообществом? Да никак не согласовывалось.     Равно как и с обязательным сравнительным анализом чистого сухого остатка. В году в рамках питерского форума заключили соглашений, в м прирост составил , а в нынешнем подписано инвестиционных соглашений, меморандумов и соглашений о намерениях на общую сумму ,9 млрд рублей (учтены договорённости, сумма которых не является коммерческой тайной).     «Знаковыми» сделками, по моему скромному разумению, можно считать три. Это соглашение между АО «МХК “ЕвроХим”» и китайской корпорацией ChemChina о создании совместного производства промышленной продукции в России на сумму 28,5 млрд рублей. Соглашение между ГК «Росатом» и Корпорацией атомной энергии Индии о строительстве 5-го и 6-го энергоблоков на АЭС «Куданкулам» на сумму ,4 млрд рублей (4,2 млрд долларов). И соглашение немецкого химического концерна LindeGroup с российской группой «ТАИФ» о строительстве нового этиленового комплекса на базе «Нижнекамскнефтехима» на сумму млрд рублей. Значимость этих проектов подкрепляется тем, что партнёрами выступают компании трёх ведущих мировых экономик: Китая, Индии и Германии. Топ-менеджеры отечественных и иностранных компаний регулярно рассекали пространство этого комплекса. На форуме провели в общей сложности пленарных сессий, круглых столов, теледебатов, бизнес-завтраков и бизнес-диалогов, для чего задействовали более чем ораторов разного статуса и достоинства. Среди европейцев едва ли не самыми расторопными и заинтересованными смотрелись итальянцы.   Форменное загляденье (или – товар лицом) Не опасаясь грозного окрика от поборников политкорректности, осуждающей эксплуатацию гендерных различий в пропагандистско-рекламных целях, посмею утверждать, что каждая из экспозиций была изящно приукрашена симпатичными барышнями. Все как на подбор. Улыбчиво-приветливые. При этом ни одна другую не повторяла ни фирменно-форменным нарядом, ни лица «не общим выражением». Нет смысла тратить попусту эпитеты, характеризующие превосходные качества этой непреходящей ценности нации и воспроизводимого – несмотря на губительные потери генофонда в XX столетии –  человеческого потенциала. Потенциала «особого назначения». Нужно отложить в сторону стило, перо, ручку, карандаш и кисть. Словами сложно живописать галерею совершенств. Это нужно видеть…       Хроникёры: словесники и письменники То ли показалось, то ли и впрямь шумно-бесшабашное журналистское племя вольно-невольно подстраивалось под деловой стиль форума. В поведении коллег проглядывало осознание своего приобщения к достойному действу, совершавшемуся на их глазах, и где им отводилась не последняя роль.     Заявку транслировать пленарное заседание подали и получили 83 телевизионные компании. В их числе – Индийский государственный телеканал Doordarshan, делившийся «картинкой» с 21 другими национальными телеканалами и 11 спутниковыми. Благодаря камерам «Эн-би-си» и лично «бульдогу от журналистики» (напомним!) Меган Келли заглянуть за созданный Обамой и Хиллари Клинтон антироссийский информационный «железный занавес» могли и американцы.   Всего форум собрал более журналистов из СМИ, представлявших 45 стран. Наглядный пример «изоляции» России, не так ли? Пишущие. Снимающие. Записывающие. Успевающие напитаться новостями, мнениями, впечатлениями. И это многоголосое, разноязыкое, мультикультурное сообщество словесников и письменников также предопределило успех явно повзрослевшего питерского форума. Владимир МИХЕЕВ Санкт-Петербург – Москва Фото автора

Сделано с Италией

Чему бизнесмены с Апеннин могут научить российских коллег Сверить часы – сопоставить мнения и принципиальные подходы. Определить существующие и потенциальные конфликты интересов – и предложить способы их преодоления. Воздать должное «наилучшим практикам» и историям успеха. Очертить контуры перспективного сотрудничества между сообществом деловых людей Италии и России. Этим рутинным, но обязательным задачам были подчинены два круглых стола, прошедших в рамках Петербургского международного экономического форума (ПМЭФ) в этом году. Темой одного из круглых столов на ПМЭФ стала  «Малый и средний бизнес в России и Италии: вызов будущего». В ходе другой, «сепаратной» двусторонней сессии во главу угла поставили весь спектр итало-российского сотрудничества. От энергетики и финансов до сферы высоких технологий и агропрома.       Бизнес мал, да удал Невозможно произвести трансплантацию модели итальянского бизнеса, пересадить ее на российскую почву и ожидать, что нива вскорости заколоситься. Тем не менее, учесть конкурентные преимущества Италии в условиях неизбежной и уже заявленной корректировки структуры российской экономики можно и должно. Малый и средний бизнес (МСБ) образует первооснову итальянской экономики, и это служит немаловажным конкурентным преимуществом. В свое время Милан превосходил многих соседей своим умением изготавливать изделия из металла, в частности, оружия, а Флоренция славилась искусными ткачами и мастерами по обработке шерсти. К слову, семья Медичи достигла вершин своего могущества, накопив первоначальный капитал благодаря шерстяному производству. Ничего не прошло даром: Милан в итоге превратился в главный промышленный мегаполис страны, а Флоренция снискала репутацию столицы итальянской моды. Сегодня в Италии предприятий в весовой категории МСБ насчитывается более пяти миллионов, и они формируют почти две трети делового ландшафта страны. Порядка 16 тысяч итальянских компаний МСБ построены на использовании инновационных технологий и ноу-хау, притом 12 тысяч из них – это стартапы. Доля промышленного производства в создаваемой итальянским МСБ добавленной стоимости достигает 16,5%  – выше только у Германии, что приносит в виде доходов 87 млрд евро (пятое место в мире). В Италии 5 миллионов малых и средних предприятий обеспечивают работой почти 80% занятого населения и производят свыше 60% ВВП. Основная же часть малых и средних предприятий в России занимаются торговлей, строительством и оказанием различных мелких услуг. В этом сегменте занята четверть трудоспособных граждан, но их вклад в ВВП не превышает 20%. На основании данных «Росстата» и Федеральной налоговой службы России, с года по год число субъектов МСБ увеличилось на 1,2 миллиона единиц, или на 27,6%. Вместе с тем, количество занятого населения в этом сегменте экономики сократилось на 3,2 миллиона рабочих мест, или на 16,9%. Малых и средних предприятий становится больше, но они меньше по размеру.   Уроки делового итальянского Такова тенденция. Какой урок могут извлечь российский бизнес и правительственные структуры из итальянского опыта? Первый урок. Сбалансированная структура экономики, где наряду с национальными чемпионами, государственными и государственно-частными корпорациями присутствует миллионы и миллионы (никак не меньше) мелких и средних компаний, отличается повышенной устойчивостью и слабой восприимчивостью конъюнктурных спадов и кризисов. «Поплавком» для всей экономики в этом случае служит МСБ, занятый инновационным производством, отметил в своей речи Франческо Профумо, бывший министр образования Италии, а ныне президент Национального совета по исследованиям. Эта категория малых  и средних предприятий, подчеркнул профессор Профумо, «лучше всего преодолела (нынешний) кризис». Если в России МСБ представлен в основном компаниями, выбравшими сферой деятельности сферу услуг, в частности, общепит, то в Италии тон задают фирмы, развивающие информационные технологии, интернет-услуги, биотехнологии. Именно этот сегмент экономики будет осуществлять промышленную революцию , убедительно свидетельствует профессор Профумо, поскольку МСБ обладает для выполнения этой задачи «исконно присущей ему гибкостью». Второй урок, напоминающий банальность (но ведь одним из определений «банальности» служит «сермяжная», «посконная» или самоочевидная истина), заключается в том, что синергия рождается от объединения усилий. Получивший популярность в прошлом году лозунг «Сделано с Италией» не остался прекраснодушной идеей, а стал обретать материальные контуры на отечественной почве. Так, российский предприниматель Андрей Голуб, основатель и исполнительный директор компании ELSE, создал, к примеру, «облачную платформу», позволяющую напрямую замкнуть конечных потребителей в России с производителями готовой (prêt-à-porter) и сшитой на заказ (tailor-made) одежды в Италии. Исключив из цепочки посредников, тех же ритейлеров, новая технология сокращает издержки, удешевляет продукт, удовлетворяет спрос требовательных клиентов, раздвигает горизонты электронной торговли. Возьмем другой пример: российская компания EkzoAtlet разработала индивидуально подгоняемый под каждого заказчика двигательный аппарат для реабилитации пациентов, кто попал в аварию и оказался обездвижен по другой причине. Оборудование позволяет пострадавшим, казалось бы, обреченным на утрату мобильности, снова ходить. Не случайно появление подобных прорывных технологий, запатентованных в России, побудили Пьера Паоло Селесте, главу Итальянского торгового агентства в Москве, ратовать на форуме за создание специальных платформ для обмена информацией о разработках в области хай-тека. Более того, по его мнению, существует потенциал роста при «локализации» итальянских стартапов в России. Нельзя сказать, что в принимающих решения инстанциях в Москве и в российском бизнесе не понимают, какой потенциал роста кроется в такого рода партнерстве. На форуме Марина Блудян, вице-президент Общероссийской общественной организации малого и среднего предпринимательства (ОПОРА России), отметила, что стимулирование экспортного потенциала МСБ и локализация иностранного производства на территории РФ определены как приоритеты государственной политики. Для привлечения бизнеса с Апеннин в рамках стратегии «Сделано с Италией» российские власти улучшают законодательную базу для экспорта совместно созданных товаров в третьи страны. Вскоре ожидается, что РФ присоединится к европейским институтам, которые занимаются сертификацией готовой продукции. Тем временем, заметила госпожа Блудян, в России ускорили процедуру возврата НДС: не полгода, как в ряде стран Европы, а всего 3 месяца.   Наперекор и вопреки санкциям Торгово-экономическое сотрудничество между Италией и Россией, если взять в широком контексте, продолжает быть многопрофильным, достаточно интенсивным – вопреки санкциям Евросоюза – и даже демонстрирует позитивную динамику. О чем не преминул сказать на питерском форуме Карло Календа, министр экономического развития Италии, который подкрепил свой тезис следующими аргументами со ссылками на недавние события:   «Зеленый свет» дан строительству трубопровода «Посейдон», который сможет доставлять российский природный газ из Греции в область Апулия на юге Италии (для справки: 20% газа и 40% нефти Италия получает из России); «Газпромнефть», нефтяная дочка «Газпрома», заключила соглашение с Политехническим университетом Турина для подготовки специалистов в области ископаемых видов топлива; Между двумя странами открыт «зеленый коридор»: выбранная итальянцами продукция из 20 товарных категорий, определенных таможенным кодексом Евразийского экономического союза (ЕАЭС), теперь проходит досмотр в ускоренном режиме; при условии заблаговременного заполнения декларации, эта процедура занимает от 20 до 25 минут.     Остается добавить, что в настоящее время около итальянских компаний ведут бизнес в России, и что Итальянский институт внешней торговли составил список из 90 «многообещающих» проектов в 14 российских регионах. Для справки: на ПМЭФ состоялось в общей сложности пленарных сессий, круглых столов, теледебатов, бизнес-завтраков и бизнес-диалогов. И на всех этих информационно-дискуссионных площадках итальянский акцент звучал звучно и мажорно… Владимир МИХЕЕВ, спец. корр. интернет-издания «Вся Европа» Санкт-Петербург – Москва Фото автора

«Страшный суд» как напоминание и предчувствие

Традиции благотворительности и просветительства частично возродились в России. Меценатство как форма добровольной и безвозмездной поддержки науки и искусства всегда воспринималось в обществе как акт добродеяния. К попечителям относились бережно, если не сказать трепетно. Их держали за людей благородного духа. Этим обусловлена и благодарная реакция питерских любителей живописи и гостей северной столицы на «гастроли» в стенах Эрмитажа картины «Страшный суд» кисти Джованни Баттиста Тьеполо. Путешествие на север этой работы венецианского мастера из Палаццо Леони Монтанари в Виченце (Галереи Италии), где у нее постоянная прописка, было приурочено к Петербургскому международному экономическому форуму (ПМЭФ).     В Палаццо Леони Монтанари в Виченце собрана уникальная коллекция художественных произведений. Помимо работ венецианских мастеров ХVIII века, таких как Микеле Мариески, Антонио Каналетто, Франческо Гварди, Пьетро Лонги и других, здесь экспонируется одна из лучших за пределами России коллекция древнерусских икон. По этой очевидной причине – общности культурного кода Италии и России – презентация в Эрмитаже картины Тьеполо на сюжет Священного Писания вызвала немалый интерес у интересующейся  живописью  публики. Тем более что имя художника хорошо знакомо жителям Петербурга, отличающихся стойкой исторической памятью.   В году широко известный к тому моменту венецианский живописец, проживший по прежним меркам долгую жизнь ( – гг.), получил заказ на три плафона для украшения дворца на улице Садовой по проекту архитектора Франческо Бартоломео Растрелли – для вице-канцлера графа Михаила Илларионовича Воронцова. Тематика плафонов соответствовала духу времени: «Великолепие принцев», «Триумф Венеры» и «Триумф Геркулеса». Современники, согласно хроникам, оценили эти работы по высшему разряду. Увы, эти маленькие шедевры не сохранились для потомков. Хотя за Тьеполо укрепилась слава очень «вольного» художника, которые позволял себя в относительно раскованной манере трактовать религиозные сюжеты, в картине «Страшный суд» художник предпочел не выходить за рамки установленных канонов.     «Иконографию страшного суда, избранную художником, можно считать вполне традиционной. В центре картины представлен сидящий на облаке Иисус Христос, чья правая рука поднята в жесте благословения. Его окружают летящие ангелы с музыкальными инструментами, которые трубят, возвещая о конце света, а также ангелы с орудиями страстей. Нижняя часть композиции погружена в тень. Слева изображено воскрешение праведников, которых принимают ангелы. Справа, на фоне темного облака – грешники, обреченные на страдания», – комментирует эту богатую композицию доктор искусствоведения Сергей Андросов, заведующий Отделом западноевропейского изобразительного искусства Государственного Эрмитажа.     Господствует версия, что это картина – детально проработанный эскиз для потолка церкви или капеллы католического храма. Впрочем, истинное предназначение этой работы осталось тайной.   Директор Эрмитажа Михаил Пиотровский в день презентации «Страшного суда» был нарасхват.   Все это не мешало многочисленным поклонникам высокого искусства насладиться общением с выдающимся полотном на сюжет, который многими может восприниматься как напоминание и предчувствие… Владимир МИХЕЕВ, спец. корр. интернет-издания «Вся Европа» Санкт-Петербург – Москва Фото автора

Ирландия: у «кельтского тигра» – новый наездник

На «острове пророков и поэтов» 14 июня случилась смена национального лидера. Им традиционно является не президент с чисто представительскими функциями, а обладающий реальными властными полномочиями премьер-министр. Энда Кенни, занимавший шесть лет пост первого министра, в своём прощальном слове признал, что не всё у него получилось, но мотивация всегда была безупречной – «в интересах ирландского народа». Его сменщик, которого зовут непривычно для уха потомков древних гэллов – Лео Варадкар, в классическом политтехнологическом стиле, поскольку всегда имеет смысл вселить надежду на перемены, естественно, на перемены к лучшему – объявил, что намерен построить… «республику возможностей». С акцентом на капитальные инвестиции в инфраструктуру, строительство доступного жилья и улучшение системы здравоохранения. Смена караула, согласно опросам общественного мнения, вселила оптимизм в сограждан нового «тишока» (с гэлльского – «вождь»). В течение пяти дней после появление Варадкара на политавансцене популярность правящей партии Фине Гэл подскочила сразу на шесть пунктов в сравнении с замерами в апреле, и теперь отрыв от главных соперников партии Фианна Файл составляет пять пунктов (31% к 26%). В верноподданнических публикациях проправительственной прессы Лео Варадкар представлен как летний профессиональный врач и политик, обладающий харизмой и «общедоступностью». Бесспорно одно: фигура колоритная. Фамилию он естественным образом унаследовал от отца, Ашока Варадкара, врача из индийского мегаполиса Мумбаи (бывший Бомбей). Его мать – ирландка по имени Мириам. У этой пары трое детей: помимо Лео, две дочери, София, тоже врач, и Соня, медсестра. Новый премьер получил достойное образование: сперва Кингз-госпиталь – привилегированная частная школа под патронажем англиканской (не католической!) церкви, затем самый престижный вуз страны – дублинский Тринити-колледж. Будучи студентом медицинского факультета, Лео Варадкар увлёкся большой политикой, стал активистом молодёжного крыла партии Фине Гэл. В какой-то степени это повлекло внутренний конфликт в семье, поскольку папа Ашок считает себя приверженцем «социалистов». Но его супруга Мириам иронизирует: её муж, скорее, «социалист, пьющий шампанское» (“ champagne socialist ”) – под этим ярлыком понимают представителей буржуазного сословия, которые только кокетничают с левой идей, не отказываясь от своих привилегий. Так или иначе, в семье случались перепалки отца и сына по идеологическим вопросам. Десять лет назад Лео Варадкар получил доверие избирателей и, как следствие, мандат депутата Дойл Эрен (нижней палаты парламента). Четыре года спустя, когда электорат наказал правящую партию Фианна Файл за неспособность справиться с кризисом, начавшимся в году, тем, что отдал свои голоса их соперникам из Фине Гэл, врач-политик получил вначале портфель министра транспорта, туризма и спорта, а следом и министра здравоохранения. 6 мая года в правительстве го созыва парламента Ирландии Лео Варадкар был назначен министром социальной защиты. 2 июня года он был избран лидером партии и – автоматически занял пост первого министра. Западная пресса в обязательном порядке (для демонстрации толерантности ирландского общества, все ещё придерживающегося строгих моральных норм католической веры) приводит такой факт его биографии: в году Лео Варадкар в интервью ирландской телекомпании RTE признал свою гомосексуальность. СМИ в этой связи напоминают, что до х годов разводы и однополая сексуальная ориентация в Ирландии были вне закона. Показательно, что один из лидеров партии социал-демократов Кэтрин Мэрфи ставит в вину новому премьеру, что при формировании кабинета из 19 министерских портфелей лишь три он отдал женщинам. Сумеет ли «тишок» Лео Варадкар, сын Ашока, оправдать ожидания сограждан, которые за последние два десятилетия испытали поочерёдно взлёт и падение, эйфорию и разочарование, головокружение от успехов и похмельный синдром?.. Владимир МИХЕЕВ

Финляндия: правительство уходит, чтобы остаться

Косвенным последствием президентских выборов во Франции, обозначивших контрнаступление проевропейских сил и отступление евроскептиков, стал несостоявшийся правительственный кризис в Финляндии. До сих пор в этой стране управляла коалиция, в состав которой наряду с центристами и консерваторами входила партия «Истинные финны», выступавшая с антииммигрантских и антибрюссельских позиций. Участие в правительстве постепенно причесало ершистых партнеров. Однако стоило им избрать недавно председателем партии радикально настроенного Юсси Халла-ахо, как буквально в течение суток была проведена операция по расколу этой организации и переформатированию правящего большинства. В году seafoodplus.info-ахо публично выступил против ислама и высказался о сомалийцах в выражениях, которые были признаны судом расистскими и оскорбительными. Ему пришлось заплатить штраф после того, как дело дошло в году до Верховного суда страны. После смены руководства у «Истинных финнов» премьер-министр Финляндии Юха Сипиля объявил, что не может управлять вместе с партией, которую возглавляет такой неоднозначный деятель. Затем часть парламентской фракции «Истинных финнов» сообщила о выходе из нее и основании нового движения – «Новая альтернатива». «Мы должны вести себя не как политиканы, а служить народу, – объяснил демарш лидер раскольников Симон Эло. – Я делаю это ради избирателей, а не следую за тысячей человек, которые захватили власть в моей партии». В результате в новую структуру перешли 22 из 37 членов фракции. Наконец, глава правительства сказал, что с этими союзниками, обеспечившими парламентское большинство, он согласен работать и оставляет на своих местах всех членов кабинета. Правительственный кризис не состоялся. «Истинные финны» значительно ослаблены, не представлены в кабинете и пользуются теперь поддержкой лишь 9% избирателей, тогда как на выборах года они пришли третьими, набрав голосов почти вдвое больше. Так были отстранены от власти деятели, считавшиеся не соответствующими политическому мейнстриму и официальными популистами. Светлана ФИРСОВА

Испания: что осень бурная готовит?

Чем ближе осень, тем более нервозной становится в Испании политическая жизнь, далёкая от традиционного летнего затишья. Обстановку нагнетает нешуточный вопрос: пойдёт ли Мадрид на уступку Каталонии, разрешив провести референдум об отделении этой самой развитой экономически автономной области? Ведь в случае сохранения центральным правительством твёрдой позиции Барселона всерьёз грозит «немедленно провозгласить независимость». Более того, власти Каталонии заявляют, что, если им запретят провести референдум для этого исторического шага в сентябре или октябре, то будет задействован уже подготовленный соответствующий механизм на отделение. Как стало известно мадридской газете «Паис», они имеют в виду проект «закона о юридической переходности», то есть, фактически временную конституцию этого региона на северо-востоке Пиренейского полуострова с населением более 7 миллионов человек. На долю Каталонии приходится около 20% ВВП Испании. Центробежное движение усиливается в стране, которая и так считается одной из самых децентрализованных в мире, не устают повторять сторонники сохранения статус-кво. Чем же не устраивает многих каталонцев пребывание в испанской монархии? Почему они даже готовы пойти на нарушение конституции Испании, предусматривающей возможность проведения лишь общенациональных референдумов? На эти вопросы сепаратисты отвечают расплывчато: «Мы хотим жить в своей собственной стране». А вот местные политики приводят целый перечень претензий, свидетельствующих, по их мнению, об ограниченности самоуправления. Среди них – верховенство парламента Испании над законодательным органом автономии, контроль Мадрида над морским портом и аэропортом Барселоны, пригородным железнодорожным сообщением… Особое раздражение вызывает подчинённая роль каталонского языка официальному кастильскому, и эта ситуация сохраняется со времен диктатуры Франко. Бурю возмущения недавно вызвал инцидент в аэропорту Барселоны, когда был оштрафован на евро профессор университета, ответивший испанскому полицейскому на каталонском. Хотя значительная часть населения Каталонии давно выступает за независимость, мощным детонатором этого движения послужил долговой кризис еврозоны, начавшийся в году. Власти этой автономии, экономически самой благополучной на Пиренейском полуострове, настаивали на увеличении её бюджета, не желая «кормить» своими налогами более отсталые регионы. А в прошлом году масла в огонь сепаратистских настроений подлило решение Британии покинуть Европейский Союз. Хотя Брюссель не устаёт напоминать Барселоне, что, в случае отделения от Испании, Каталонии придётся заново вступать в ЕС – со всеми вытекающими непростыми последствиями, которые предусматривает эта процедура, – похоже, для сторонников самостийности это уже звучит не так грозно, как прежде. К тому же они задают Брюсселю вопрос: а как же права национальных меньшинств и законы демократии, о которых так пекутся европейские чиновники? Впрочем, он звучит пока риторически… Александр СОКОЛОВ

Франция: разброд и шатания в соцпартии

Симпатичный палаццо на берегу Сены по адресу: улица Сольферино, 10, в котором с года размещается штаб Французской социалистической партии, будет продан примерно за 40 миллионов евро. Это решение принято не от хорошей жизни: оно символизирует политический и финансовый крах некогда правившей партии. Катастрофические результаты, полученные на последних президентских выборах (кандидат Бенуа Амон собрал лишь 6,4% голосов), и всего 31 депутатское место, сохраненное социалистами в нижней палате парламента, привели к тому, что государство, в соответствии с законом, сократит свою поддержку с ежегодных 25 миллионов евро до 7 миллионов. Чиновникам соцпартии придется покинуть элегантный район Парижа и переехать в здание попроще. А их число сократится почти в пять раз… Впрочем, некоторые партийные лидеры и ранее высказывались за переселение в более скромный квартал столицы, чтобы быть ближе к широкому спектру избирателей. Но теперь решение принято окончательно, как подтвердил казначей этой организации. Сторонников соцпартии тревожит не только её финансовое положение. Вакантным остаётся пост первого секретаря, и желающих занять это кресло пока не видно. Непривычно теперь звучит название парламентской фракции – «Новые Левые», даже без упоминания слова «социализм». Никто не знает, переживёт ли эта партия нынешний кризис, а если переживёт, то какой будет её политическая ориентация (см. «Нужны ли политические партии?», №(), ). Ответы на эти трудные вопросы мог бы дать съезд, но он намечен только на весну будущего года. Символичной стала политическая карьера ещё недавно могущественного министра экономики, социалиста Арно Монтебура, который собирался выдвинуть свою кандидатуру на президентские выборы. А теперь предпочёл заняться пчеловодством… Соцпартия раскололась, по меньшей мере, на три группировки, лидеры которых пока не демонстрируют желания договариваться и придерживаться если не общей политики, то хотя бы близких идей. Андрей СМИРНОВ

Возвращённые миллиарды

Германские концерны, эксплуатирующие атомные электростанции, по приговору германского Конституционного суда должны получить около 6 миллиардов евро. Почему? Да потому, что эта судебная инстанция объявила ничтожным так называемый Закон о топливных элементах. Чтобы пояснить, что это за закон, надо вернуться на несколько лет назад. К тому же представится прекрасная возможность увидеть, как сильно за последние десять лет изменилась германская энергетическая политика. Первое правительство под руководством Ангелы Меркель вовсе не собиралось наотрез отказываться от использования атомной энергетики. Оно поначалу придерживалось совершенно иной ориентации и поэтому 28 октября года стоявшая тогда у власти «чёрно-жёлтая» (ХДС/ХСС и СвДП) коалиция приняла решение продлить срок службы действующих АЭС. В начале следующего, года, как раз и был принят Закон о налоге на ядерные топливные элементы, который в просторечии и окрестили просто законом о тепловых элементах. Он стал замечательным изобретением нового правительства: государство очень захотело получить часть из средств, выделявшихся на продление срока службы. Буквально через месяц-другой грянула катастрофа в Фукусиме, и вместо этого продления было решено полностью отказаться от использования атомной энергетики. Политики и тогда, и сейчас утверждают, что просто приняли решение, которого страстно ждал весь народ. Вопрос о том, что мешает им в других обстоятельствах поступать в соответствии с народными чаяниями, остаётся за скобками. У любого политика на такой случай в рукаве припасён неубиваемый козырь: мы люди ответственные, а не какие-нибудь там популисты. Для энергетических концернов решение о закрытии АЭС стало большой проблемой. Что делать со станциями, которые могли бы ещё работать не одно десятилетие? Что делать с радиоактивными материалами, которые в обычный мусор не спрячешь? Перечень вопросов можно без труда продолжить, но легче от этого никому не станет. И тогда концерны сделали то единственное, что им оставалось – потребовали от государства возмещения убытков. Поток исков был так велик и серьёзен, что у государства не было иного выбора, кроме как договариваться с концернами об условиях, на которых они готовы отказаться от них. Решение проблемы избавления от радиоактивных отходов было найдено: концерны все скопом вносили 23 миллиарда евро в несколько фондов, в заботу которых потом входило решение проблемы – обеспечение промежуточного хранения отходов, поиск места захоронения и окончательное избавление от них. Эти средства – лишь часть требующейся суммы, что вызывало и вызывает немалую критику, тем более что пока не названо, кто же заплатит остальное. Догадки о том, что сделать это, в конце концов, придётся государству, так догадками и остаются. Из-за отказа от использования атомной энергии крупным концернам пришлось заметно изменить направление деятельности. Скажем, РВЕ и seafoodplus.info распались каждый на две компании. По соглашению с правительством, сносом всех зданий АЭС и захоронением нерадиоактивного мусора должны заниматься сами предприятия. Но закон о тепловых элементах к отказу от атомной энергетики отношения не имеет. Поэтому от претензий к нему концерны так и не отказались, почему, в конце концов, и попал их иск в Карлсруэ, в Конституционный суд. Ну, а судьи приняли решение в своём духе: правительство не может ввести такой новый налог потому, что прежде должно изменить основной закон. И на этом – всё. Министр по охране окружающей среды (от Социал-демократической партии Германии) Барбара Хендрикс комментирует этот вердикт следующим образом: «Решение Конституционного суда – звонкая пощёчина прежнему «черно-жёлтому» правительству. Оно стало результатом хаоса, который устроили в атомной энергетике ХДС и СвДП». Налог вводился для того, чтобы продление срока работы АЭС прошло более приемлемым образом, считает seafoodplus.infoкс. «И то, что эти растяпы годы спустя должны выплачивать средства энергетическим концернам, сделало вердикт конституционного суда колоссальным скандалом». Чего нельзя сказать о размерах суммы, которая возвращена победителям в этой тяжбе. Шесть миллиардов – непредставимо большие деньги для обычного человека, это правда. Но огромным бизнес-образованиям они не особенно помогут. Акции концернов, конечно, выросли, но лишь на величину в %. Да и то надолго ли? В любом случае, на фоне ущерба, который гиганты типа РВЕ и Е понесли в связи с отказом ФРГ от ядерной энергетики, их выигрыш можно считать пренебрежимо малым. Сергей ПЛЯСУНОВ

ЕС: почем поездки чиновников?

За два месяца руководители Еврокомиссии потратили полмиллиона евро на зарубежные поездки. Такие подсчеты за январь-февраль года, когда была совершена поездка, опубликовал бельгийский журнал «Кнак». В среднем траты на транспорт и гостиницы были не заоблачными. Самое дорогое проживание в гостинице за это время оказалось в эфиопской столице Аддис-Абебе ( евро в сутки). Однако расходы взмывали к небесам, когда большим европейским начальникам приходилось летать частными самолетами. Рекордные траты пришлись на визит верховного представителя по единой внешней политике и политике безопасности Федерики Могерини в Баку – 75 тысяч евро. Основная статья расходов – аэротакси, которое домчало чиновницу до столицы Азербайджана. На фоне этого поездка председателя Еврокомиссии Жан-Клода Юнкера в Рим (27 тысяч евро) и турне члена Еврокомиссии Христоса Стилианидеса в Сомали и Турцию (11 тысяч евро) представляются пустяковыми. Данные об этой статье расходов стали известными впервые, раньше Еврокомиссия их скрывала. Испанской неправительственной организации «Аксесс инфо» потребовалось три года, чтобы добиться такого сдвига. Она ставит своей задачей сделать достоянием налогоплательщиков, как расходуются их деньги. Андрей СЕМИРЕНКО

ЕС: прощай, роуминг!

Гражданам Европейского Союза больше не придётся нести дополнительные расходы, пользуясь мобильным телефоном во время поездок за пределы своих стран. С 15 июня на всей территории ЕС тариф не будет отличаться от домашнего. К этому долгожданному событию готовились давно, и вот наступило прощание с международным роумингом между европейскими странами. Брюссель принял соответствующее решение ещё в сентябре года. Однако это нововведение сопровождалось включением ограничений в объём трафика, доступный пользователям за границей. При его превышении окончательный счёт возрастёт, поэтому клиентам придётся внимательно изучить новые пакеты услуг. По подсчётам аналитиков, роуминг обходился жителям 28 стран Союза в 8,5 миллиарда евро в год, что представляло собой 10% всех доходов телефонных компаний. Понятно, почему они так долго противодействовали введению бесплатной международной услуги? Многие клиенты опасаются, что операторы сотовой связи теперь придумают некий скрытый, замаскированный роуминг или компенсируют потери повышением тарифов. А пока путешественники из Евросоюза могут вовсю пользоваться нововведением, которое распространяется также на Норвегию, Исландию, Лихтенштейн и заморские территории Франции. Но в этот список не вошли Швейцария, Сан-Марино и Албания, нередко посещаемые туристами. Великобритания? На неё бесплатный роуминг распространяется, но до выхода этой страны из ЕС, когда она может выпасть из льготы. Путешествующим пользователям мобильниками Брюссель напоминает, что для бесплатной связи с домом или другими странами Союза свою СИМ-карту можно использовать не дольше, чем в течение четырёх месяцев. В противном случае вступит в силу повышающий тариф. Евгений ОРЛОВ

Париж-Варшава: обмен «любезностями»

Когда рейтинг популярности стремительно падает, политики не брезгают скандалами, чтобы заявить о себе и продемонстрировать боевитость. Вот и президент Франции Эмманюэль Макрон решил прибегнуть к этому методу, избрав объектом нападок правительство Польши. И немедленно спровоцировал дипломатический кризис. Напомним: во время предвыборной кампании нынешний хозяин Елисейского дворца обещал реформировать директиву Европейской Комиссии в отношении понаехавших рабочих, которые, по его мнению, ущемляют права французских коллег и сами же страдают от этого. А главным противником предлагаемых изменений выступают нынешние неуступчивые польские власти. В перепалке на острую тему Париж и Варшава используют лексику, далёкую от принятой у дипломатов. В ходе поездки по ряду стран Центральной и Восточной Европы в поисках поддержки планируемой реформе seafoodplus.info выступал со всё более агрессивными инвективами в адрес Польши. А прибыв в Болгарию, последний пункт вояжа, французский президент подчеркнул, что Варшава «оказалась в изоляции, она решила противопоставить себя общеевропейским интересам по многим вопросам. Польский народ заслуживает другого (правительства – Прим. авт.), и премьер-министру будет трудно объяснить полякам, почему им мало платят, а она этим довольна». Действительно, десятки тысяч поляков, румын и выходцев из других восточноевропейских страна трудятся во Франции, главным образом, на стройках, получая минимальную зарплату, как это предусмотрено директивой властей ЕС. При этом в подавляющем большинстве случаев их рабочий день нередко длится до 12 часов. С ними трудно конкурировать местным коллегам. Поэтому seafoodplus.info обещал, в случае победы, установить более жёсткий контроль над нарушениями законодательства и добиться увеличения заработков гастарбайтеров. Теперь реакция Варшавы оказалась молниеносной и не менее резкой, чем высказывания главы французского государства. Премьер-министр Польши Беата Шидло назвала его заявления «вызывающими» и иронично добавила, что, «возможно, они обусловлены отсутствием политического опыта». Она посоветовала президенту заняться проблемами собственной страны, дабы «обеспечить своим гражданам такие же экономические результаты и уровень безопасности, которые гарантирует Польша». В ответ Елисейский дворец поспешил пояснить, что заявления seafoodplus.infoа «не являются критикой восточноевропейских стран, а лишь повторяют критику, уже озвученную Еврокомиссией, за несоблюдение важных принципов одним из правительств, а не польским народом». Судьба директивы исполнительного органа ЕС будет решаться на декабрьском саммите этого объединения. Франция рассчитывает на поддержку своей позиции Германией, за которой, как ожидается, пойдут Италия и Испания. Среди колеблющихся — Чехия, Словакия, Болгария и Румыния, причем Софии и Бухаресту в обмен на их голоса seafoodplus.info пообещал даже долгожданный приём в шенгенскую зону. А вот Польша и Венгрия выступают резко против реформы. Впрочем, для её одобрения не требуется единогласие. Сергей ИЛЬИН

Брюссель считает кризис еврозоны преодолённым,

но Статистика опровергает это мнение Невиданный долговой кризис, разразившийся в Европейском Союзе десять лет назад, стал достоянием истории, утверждает Брюссель в манифесте по случаю круглой даты. Но так ли это, не спешит ли Еврокомиссия с выводом, выдавая желаемое за действительное? …В августе года первыми забили тревогу аналитики французского банка «БНП Париба», спрогнозировавшие наступление серьезного  финансового кризиса в зоне евро. И он не только не заставил себя ждать, но и растянулся вот уже на десятилетие, в течение которого большинство стран еврозоны, особенно Греция, Италия, Испания и Португалия столкнулись с небывалыми трудностями. И вот теперь исполнительный орган ЕС утверждает, что, «несмотря на финансовый кризис, который начался не в Европе, государства ЕС действовали решительно, и сумели ему противостоять», а политика Брюсселя была правильной. По словам заместителя председателя Еврокомиссии Валдиса Домбровскиса, благодаря «решающим действиям ЕС» еврозона стала «прочнее, чем раньше». А Еврокомиссия подчёркивает, что «безработица находится на самом низком уровне с года», инвестиции растут, а состояние государственных финансов улучшилось. Однако многие европейские аналитики не согласны с такими оптимистичными выводами, считая их поспешными. В качестве контраргументов они приводят следующие данные: разница по многим важным социально-экономическим показателям среди стран ЕС всё ещё весьма велика. Так, уровень безработицы в Греции (21,7%), Испании (17,1%) и Италии (11,1%) значительно выше, чем в среднем в Европе. Ещё более серьёзную озабоченность вызывает безработица среди молодёжи, которая в Греции превышает 45%, а в Испании достигает 39%. К этому следует добавить данные европейского статистического ведомства «Евростат»: в еврозоне доля населения, находящегося на грани бедности, превышает 23%. Этот показатель превосходит не только докризисный, но и отмеченный в разгар рецессии. Не радует европейцев и «индикатор Джини», фиксирующий социальное неравенство: он преодолел процентную планку, что соответствует показателю начала долгового кризиса. О сохраняющейся кризисной ситуации свидетельствуют и замороженные заработные платы населения. Это признал глава Европейского центрального банка Марио Драги, пообещавший продолжить политику ежемесячного впрыскивания в экономику еврозоны 60 миллиардов евро в попытке решить, в том числе, и эту проблему. Аналитики привлекают внимание к продолжающейся потере покупательной способности населения. С года рост заработков составил в среднем 5,2%, а инфляция превысила за этот период 10%. Тем временем, такие крупные экономики ЕС, как британская, французская и испанская, до сих пор не могут покончить с чрезмерным дефицитом своих бюджетов. Однако лишь некоторые высокопоставленные чиновники в Брюсселе признают, что для окончательного преодоления кризиса ещё многое предстоит сделать.   Игорь ЧЕРНЫШОВ

Франция: Макрон в поисках истины